Петер Илемницкий - Избранное

Всю ночь, всю ночь Павол не мог успокоиться.

А утром — дело было в субботу, — когда он шел на завод, голова разламывалась от мыслей, бешено стучавших в лихорадочно работавшем всю ночь мозгу.

Работа шумела, точно лес по весне. На товарной станции все было засыпано мокрым снегом. Снег таял, и между путей стояли тоскливые лужи, в которых плавали перевернутые облака. Пальцы коченели в холодном, промозглом воздухе. На станции было все как обычно. По путям сновали вагоны, дымили паровозы, время от времени фыркая белым паром, и тогда резкий свисток будто застывал в воздухе. Плавно и неторопливо в двух противоположных направлениях двигались тележки подвесной дороги. Сухо стучал кокс, пересыпаясь из вагонов в ящики под путями, сухо стучали руда и известняк, исчезая в подземной утробе, чтобы затем влететь из-под земли на подъемнике к колошнику печи.

Павол сегодня ничего не видел и не слышал.

Это бросалось в глаза.

— Что с тобой, Павол? — спросил его земляк Возар, с которым они вместе работали. — Ходишь как в воду опущенный. Что случилось?

Павол ответил смущенной улыбкой.

— Да так, ничего… Просто задумался…

Он ни с кем не поделился. Хотел пока побыть наедине со своими раздумьями, которые не давали ему покоя, поглощали все внимание и силы.

Что это? Что же это?

Никогда еще Павол не чувствовал такой раздвоенности, никогда еще не было с ним так, чтобы чувство горечи перерастало вдруг в чувство всепожирающего гнева.

Витковице. Миллиарды. За восемь часов работы — двадцать крон. Праздник, который обошелся в несколько миллионов. Шестьсот раненых и больных в день. Гутман и Ротшильд. Шествие перед особняком генерального директора.

Все это мелькало перед ним, как кадры хорошо сделанного фильма, заставляя сжиматься кулаки. И наконец перед его глазами встала особенно мучительная картина: угольные и железные короли, миллиарды, которых люди даже не могут себе ясно представить, — и рядом мать. Лежит сейчас, наверное, бедняжка, где-нибудь в углу переполненной больницы. Должна была дать начало новой жизни и за это, быть может, заплатит своею. Она лежит, ей нужен покой, а она терзается страхом, чем старый Гущава заплатит за лечение? Мать, наверное, думает не о том, чтобы поберечь себя, а о том, чтобы поскорее выйти из больницы, чтобы из-за нее, горемыки, на хозяйство не легли новые долги. Павол слишком хорошо знал мать и поэтому не мог освободиться от горьких мыслей. Знал, что так оно и есть, что мать уже, скорее всего, дома, что она сама выпросилась домой и, превозмогая боль, благодарила сестричек и врача за то, что ее… вылечили. Может, вернулась домой, чтобы опять…

— Берегись!

— С дороги!

Не успев сообразить, к нему ли это относится, Павол отскочил в сторону как раз в тот момент, когда бегущий по рельсам вагон почти коснулся его спины.

Отскочил неудачно: поскользнулся на мокрой, припорошенной снегом шпале и упал на правую руку. Вскрикнув от боли, он так закусил нижнюю губу, что из нее брызнула кровь.

К нему подбежали, окружили со всех сторон, помогли встать на ноги. Он беспомощно держал перед собой поврежденную руку, словно только сейчас пробудившись от сна. Господи, как же это случилось?

Товарищи рассматривали руку, участливо спрашивали:

— Сломана?

Павол пожимал плечами, шипел от боли, отдергивая руку при каждом прикосновении, а кто-то за него ответил:

— Еще чего… сломана! Вывихнул немного в запястье. Болит вот только… черт!

В больнице ему вправили вывих, наложили повязку и отослали домой:

— Можете недели две отдохнуть… пока сустав станет на место.

Была суббота. Павол забрал получку и вместе с другими, подавленный, злой, отправился домой. Рука сильно болела. Поезд громыхал по рельсам, в вагоне было невыносимо душно, и дорога сегодня казалась бесконечной.

«Можете недели две отдохнуть!» Кому-нибудь эти слова показались бы слаще конфетки; для Павла они были горькой пилюлей. Отдыхать! Как раз теперь, когда отец попросит денег на больницу.

По дороге от станции к дому он почти все время молчал.

Возар, который первым подскочил в Витковицах помочь ему, и теперь шел рядом. Остальные, громко разговаривая, обогнали их, исчезли в вечерних сумерках.

— Что вы несетесь, точно отца родного убили? — крикнул им вдогонку Возар.

— Оставь их, — проговорил Павол, — чего им меня ждать?

И верно. Превозмогая боль, он брел сегодня очень медленно, ноги увязали в снегу, идти было тяжело, как никогда.

В полной темноте Павол подошел к дому. На дворе громоздились сугробы набросанного снега. Проходя мимо хлева, он заметил отблески желтого света и услышал шуршание соломы. «Отец скотину кормит», — подумал Павол и пошел прямо в избу.

В избе было уже совсем темно.

— Кто там? — окликнули его из угла, где стояла постель родителей.

— Мама!.. Вы дома?

Удивления Павла не могла скрыть даже темнота. Это был скорее крик, чем вопрос. Гущавиха с трудом села на кровати, взбила и подложила под себя подушку и ответила:

— Дома. А ты не рад?

— Не рад!.. Гм — не рад! Да чему же тут радоваться, если я вижу, как вы перемогаетесь? Вам бы еще в больнице полежать, пока совсем не поправитесь.

Мать почувствовала упрек в его голосе, но, понимая, что Павол хочет ей добра, попыталась его успокоить:

— Так я ведь уже здорова! Это я… так просто, отдохнуть прилегла на минуточку.

Он бы ей поверил, он так хотел ей верить — ведь это его мать! Но как раз потому, что Павол знал ее слишком хорошо, он и почувствовал в ее голосе скрытую боль. То, о чем он думал еще сегодня утром, на работе, чего боялся, то и случилось.

— Что же вы не зажжете лампу?

— Да на что она, когда нет работы… Зажги, если хочешь.

Павол оказался в затруднительном положении. Рука болела и была забинтована вся, вместе с пальцами. Он все же нашелся. Положил коробок на стол, прижал его локтем правой руки, висевшей на перевязи, а левой чиркнул спичкой. Радостно выскочил маленький огонек и тотчас погас. Но и этой вспышки было достаточно, чтобы Гущавиха заметила бинты и слабо вскрикнула:

— Что с тобой… Павол?

— Упал я.

— Расшибся?

— Нет, ничего. Скоро заживет, вот только сустав укрепится… Через несколько дней пойду на работу, — ответил он как можно увереннее.

Он, как и мать, чувствовал себя виноватым и готов был сегодня же сорвать бинты и пойти на работу, пересиливая боль. Он слишком хорошо понимал, что несчастье случилось страшно не вовремя и что отец, хотя он никогда сам не просил, рассчитывал на деньги, которые оказались теперь потерянными.

Вернувшись из хлева, старик чуть не выронил из рук ламповое стекло, когда стал зажигать фитиль и увидел у Павла белую повязку.

— Что с тобой… Павол?