Петер Илемницкий - Избранное

Он спросил так же, как жена, не мог иначе.

Павол избегал подробно отвечать на вопросы, которые так и сыпались на него. Упал, повредил руку — вот и все. Ничего тут не поделаешь, а потому не стоит и говорить попусту. Одной рукой работать нельзя. Поэтому приехал домой.

Павол уехал, не дождавшись, когда в Витковицах со всей пышностью начнутся давно подготовлявшиеся торжества. Он не увидел ничего, что занимало в эти дни широкую общественность, не читал того, чем были заполнены страницы газет и журналов. Биография генерального директора была помещена рядом с экскурсами в историю заводов; хвалебные статьи, описывающие заботу администрации о социальных нуждах рабочих, чередовались с фотографиями и сообщениями о том, как изготовлялось художественно отделанное горняцкое кайло, которое заводы преподнесли в дар городу Остраве. Во все стороны света летели репортажи о ходе юбилейного празднования.

Павол не читал дома газет и ничего обо всем этом не знал. Он унес с собой только гнетущее впечатление от подготовки к празднествам, которая велась повсюду, от слов, которые слышал от Корески и других рабочих; теперь он сопоставлял все это с домашним, деревенским миром. Но было еще много такого, чего он даже не мог вообразить.

Сюда, в узенькие долины и на покрытые лесом холмы, не долетали завывания сирен и свист дудок, на весь край возвещавших об открытии праздника. Здесь холодный северный ветер, жалобно высвистывающий в трубах гаммы.

Здесь — мрак в избе, раз вечером нет работы, а в хлеву подслеповатый фонарь, с грехом пополам рассеивающий смрадную тьму. А в Витковицах лучи прожекторов в разных направлениях рассекали небо, даже глубокой ночью окрашенное розоватым сиянием доменных печей и бесчисленных лампочек. Тысячи электрических огней украшали резиденцию генерального директора, тысячи лампочек горели на всех заводских зданиях, на главных улицах, у заводских ворот.

От шахты «Глубина» к центральному правлению и от Забржега, около заводского комитета, выстроились в ряд высокие деревянные мачты с развевающимися флагами и богато разукрашенные триумфальные арки. Зеленые еловые ветки как привет из далеких лесов, а у Гущавы, как и у всех, кто живет в этих лесах, не хватает веток даже на подстилку для скота. Случись старому Гущаве поранить топором руку или ногу, и у его жены не найдется тряпки перевязать рану, а далеко, за лесами, в вечно гудящем краю железа полощутся на ветру тысячи флагов национальных цветов: над цехами, над административными зданиями, над особняком директора и дальше, в Остраве, — на жилых и общественных зданиях, на учреждениях, крикливо прославляя великий день.

Роскошно освещенные театры, немецкий и чешский, для господ в накрахмаленных манишках и разодетых в шелка дам давали праздничные представления с участием лучших актеров, а тут, за черными лесами, при свете звезд морозной ночью разыгрывалась трагедия мучительного умирания: край был тяжело болен.

Пока во дворцах промышленных магнатов устраивались банкеты, по избам шагал неумолимый голод.

Нет, Павол не знал обо всем этом, но и без того он был преисполнен мятежного духа из-за тех впечатлений и мыслей, с которыми он — благодаря Кореске — на сей раз шел домой.

Когда родные кое-как оправились от испуга, разговор наладился и дальше тек уже плавно, спокойно, словно река по равнине.

— Вы еще не рассказали мне, — повернулся Павол к отцу, — как у вас прошли выборы?

Гущава, подумав, ответил:

— Ты и сам мог бы догадаться. Хоть и говорят, что людаки потеряли много голосов, но все равно набрали больше всех. И все благодаря фарару. Чего он только не вытворял в последнее время! Угрожал открыто: кто не станет голосовать за нас, тот не получит отпущения грехов, у того он и детей крестить не будет и не похоронит по-христиански. Как-то уж очень старался. Ну… многие и испугались.

Павол не перебивал отца. Было непривычно, что отец так много говорит: он был неразговорчив. Наконец Павол спросил:

— Ну, а другие партии?

— Все получили. И аграрии… это за солому. И социал-демократы. Ну… а у коммунистов в этом году больше, чем раньше. Семьдесят девять голосов. Это потому, что и от них выступал один рабочий… не знаю, кто такой. Прямо говорил: «Товарищи, так больше продолжаться не может!» Ну… вот люди и голосовали за коммунистов. Я сам…

Семьдесят девять голосов… Семьдесят девять…

Павол как будто что-то прикидывал. Перед его глазами прошла вся деревня: мужики, которые к сорока годам выглядят уже стариками; бабы, которым только дети напоминают об ушедших на заработки мужьях; парни, у которых нет работы, но зато есть сильные руки и жаркое сердце, жаждущее любви… У всех на пути огромной глыбой лежит тяжкая жизнь, и никак эту глыбу не своротить. Что-то где-то неладно — все это чувствуют, но нет такой опоры, на которую можно бы опереться, нет ничего, во что после стольких обманов хотелось бы поверить.

— Я сам… — признался старый Гущава, и Павол понял.

Его отец голосовал за коммунистов. Голосовал так, как и остальные: спроси их, что такое коммунизм — не смогут ответить; спроси их, почему же тогда голосовали именно за коммунистов, и они ответят: «Товарищи, так больше продолжаться не может!» Сам воздух вокруг них, удары судьбы, которые беспрерывно сыпались на них, — все рождало в них инстинктивное чувство: как у них под ногами колеблется нетвердая земля, так колеблется, содрогается весь мир.

Надеялись мужики, что выбранные коммунисты позаботятся об улучшениях, или не надеялись, ждали с наивным простодушием немедленного облегчения и освобождения от тягот или не ждали — это теперь было дело тех, кто торговал демократией, чтобы вывести из заблуждения мужичков и дротарских вдов. Но и при всех неясностях, тут была одна вещь, которую избиратели уяснили себе хорошо: протест.

Так больше продолжаться не может!

В этом были убеждены все без исключения. Все, кто голосовал за коммунистов, даже не зная ничего больше, твердо знали одно: они протестуют!

На другой день в полдень — дело было в воскресенье — к Гущавам неожиданно зашла тетка Глушкова, с почты. Она принесла замусоленное письмо, и никто не знал, чего от него ждать. Конверт лежал на столе, и долго не находилось руки, которая взяла бы его и вскрыла. Привыкли к тому, что с необычным — а письмо в деревне вещь необычная — всегда связано какое-нибудь несчастье. Глушкова постояла, сделала два шага к двери, но потом вернулась и присела на постель к Гущавихе. Она была слишком женщиной, для того чтобы уйти, не удовлетворив своего любопытства. Наконец Павол взял со стола письмо и распечатал. Он долго в нем разбирался, — видимо, письмо было написано неумелой рукой и не сразу в нем можно было докопаться до смысла. Когда отец подсел поближе, он протянул письмо ему: