Петер Илемницкий - Избранное

— Ну, а с Магатом… что? — не вытерпел Фойтик.

— На сей раз ему не помогли никакие ухищрения. Его даже лишили права присяги. Он был осужден.

— На сколько?

— На… три месяца.

— Фью, всего-то, — присвистнул редактор. — А как? Условно?

— Нет. Уже сидит. Мошенничество было слишком явным, приговорить условно просто не могли. К тому же на суде выяснилось, что торговлю лесом он вел нечестно, что люди боятся его пуще сатаны, что он всех надувает и бог знает что еще…

— Это сельское управление дало о нем такой отзыв?

— Черта с два! Свидетели, которых привели истцы. А власти наоборот… Говорят, староста выдал Магату прекрасную характеристику. И нотар подписал ее. Им еще может нагореть за это.

— Будем публиковать в «Вестнике», разумеется? — неизвестно зачем спросил Фойтик.

— Голубчик, я потому и бежал к вам сломя голову! И напишите похлеще, ведь Магат теперь еще и трактирщик. Надо ткнуть носом и земское управление… и всех остальных! Пускай полюбуются, кому они предоставляют патенты на трактиры. Теперь-то уж он его потеряет, голову даю на отсечение!

Первое время в деревне не замечали отсутствия Магата. Ведь его и раньше не видели целыми днями. А его жена, обслуживая посетителей в трактире, отворачивалась, чтобы не заметили ее заплаканных глаз.

Но шила в мешке не утаишь — и через несколько дней но деревне пошли разные слухи. Кто-то принес их из города, и теперь нельзя было ни заглушить, ни остановить их. Они разрастались, как бурьян на перегное, принимая с каждым днем все новые формы. Мужики заговорили об этом не таясь. А однажды кто-то напрямик спросил жену Магата:

— Что с Магатом?

Ее глаза растерянно забегали по сторонам. Она еле слышно сказала:

— Уехал.

— Куда?

Та выбежала вон, ничего не ответив, и они услышали приглушенный плач.

Вскоре Шамай принес из города свежий номер «Вестника», где было подробно изложено, до чего доторговался Магат. В деревне у всех отлегло на душе. Свободней дышалось, будто сняли петлю с шеи. Многие злорадствовали. И все-таки… никто в своей злобе не дошел до того, чтобы колоть этим глаза жене Магата, — его вина не вызывала сомнений, а что ей было сказать в его оправдание? К тому же в доме повешенного не говорят о веревке. Для таких разговоров больше подходил трактир Чечотки.

— А я вам что говорила? — кипятилась Чечоткова. — Что я говорила? Каким мошенником оказался! А честные люди… надрывайся!

Магат словно и других тащил с собой ко дну. Староста Ширанец забился дома в чулан и не вставал с постели, а если его спрашивали, жена говорила:

— Староста слег совсем. Лихорадка замучила…

Но это было вранье. Просто на первых порах староста боялся даже собственной тени и, запершись от всех в темном чулане, обдумывал способ защиты на случай, если возьмутся и за него. Помимо прочего, он опасался, что его могут притянуть к суду за положительную характеристику Магату. И так уж начали поговаривать:

— Не мешало бы теперь приняться за старосту. Он правая рука Магата…

— Да и за весь совет выборных, — добавляли другие.

Еще хуже приходилось фарару. Народ вдруг словно прозрел. Спала пелена с глаз у членов церковного совета. Теперь они уже открыто говорили:

— Вот видите? С каким негодяем связался!

— И против нас!

— А как расхваливал Магатов участок!

У кого-то с горечью вырвалось:

— За наш счет поживиться хотели!

— Нашими денежками!

Пономарь ходил по деревне, слушал негодующие речи и возвращался к фарару. Фарар ушел в себя, как улитка в раковину. Пересказы пономаря причиняли ему почти физическую боль, он стал проникаться ненавистью ко всем. Единственное, за что он с надеждой цеплялся и о чем всегда спрашивал:

— А Совьяр никого не подзуживает?

Фарар дорого бы дал, чтобы услышать от пономаря утвердительный ответ. Но тот всякий раз отрицательно качал головой и говорил:

— Нет. Совьяр теперь никуда и носа не кажет.

Воскресные дни шли своим чередом. Народу в костеле не убывало. Но изменилось выражение глаз. Люди пронзали фарара взглядами, полными недоверия, опутывали его паутиной подозрений. Хотя эти подозрения и причиняли им боль, так как означали крушение веры, но избавиться от них они не могли: слишком явной была вина фарара. Среди них он чувствовал себя пленником; короткие, сбивчивые фразы его проповеди низались неровно, напоминая нить из плохого льна. Он не нашел пути к ним. Заблудился.

В эти же дни Павол, вернувшись из Витковиц домой, спросил Зузу:

— Зузочка, скажи… Как ты продала лес?

Вопрос был неожиданным, и отвечать на него было нелегко.

И сама Зуза… была тяжела. Ее живот вздулся горой, и она все чаще слышала в нем биение, наполнявшее ее сладостным чувством. Зуза присела на лавку, чтобы ответить:

— Как продала лес? Ну… сперва староста пришел сказать мне о Мареке…

— А что у него было? Какие документы?

— Письмо. От зятя.

— А потом?

— Потом принес окладной лист. Денег у меня не было, и он сказал: «Продай лес, Зуза, теперь ты можешь это сделать. Марека-то нет». Ведь… этот лес был нашим, общим.

Павол задумался. Потом спросил:

— Магат еще не все заплатил тебе?

— Где там! — И Зуза с горькой усмешкой махнула рукой.

— Ему это даром не пройдет! Тебе следует потребовать… со старосты. Вот кто гадина!

Павол даже зубами заскрежетал. Он никак не мог избавиться от недоброго предчувствия, которое присосалось к нему, как упырь. Руки его сжались в тяжелые кулаки. Но заметив испуганный взгляд Зузы, посмотрев на ее большой живот, в котором билась новая жизнь, он сдержался, чтобы не волновать ее.

Скоро у них будет ребенок. Будет, наперекор всяким насмешкам, наперекор глумливой, полной ненависти к Павлу и Зузе молве, которую бабы разносили из костела и фары по всей деревне.

Зуза мужественно несла свой крест и с большим самообладанием выслушивала разные толки. Она никому ничего не объясняла, ни перед кем не оправдывалась. Она радовалась ребенку и ждала его с любовью. Не боялась она и боли — лишь изредка в ее глазах мелькало выражение потаенного страха как предвестие мук, через которые должны были пройти все матери человеческие с древних времен до наших дней.

Однако проблесков страха никто не видел. Он появлялся, лишь когда она была дома совсем одна… и новая жизнь давала знать о себе.

Душа в душу жили Павол и Зуза, во всем доверяясь друг другу, деля и радость, и горе. Когда Павол уходил в Витковице, недели тянулись, как смола, и Зуза сидела больше дома, не выходя на люди, чтоб избежать досужих разговоров и любопытных расспросов. Но наступала суббота — и все валилось у Зузы из рук; раскрасневшись от волнения, она думала уже только о Павле, о том, что вот сейчас он войдет, положит котомку на лавку и начнет рассказывать. И хотя его слова пропахли фабричным дымом, хотя в них звенят удары молотов и от них пышет жаром остравских печей, хотя в них много чуждого и незнакомого Зузе, она все понимает. Ведь эти слова исходят из любимых уст, которые ее целуют.