Петер Илемницкий - Избранное

— Ты — товарищ Гущава, не так ли? — с уверенностью, способной огорошить, спросил незнакомец и протянул Гущаве руку. Павол крепко пожал ее:

— Да. Я Павол Гущава.

Только теперь он дал волю своему удивлению и молча ждал, что будет дальше.

— Я к тебе по поручению районного руководства партии, — начал незнакомец. — Мы получили сведения, что у вас можно организовать ячейку. Мне рекомендовали обратиться к тебе.

В первый момент Павол воспринял прямолинейные, лобовые слова незнакомца, как нечто диковинное. Сведения… основать ячейку… обратиться к тебе… Все это было слишком категорично и похоже на точный подсчет, не допускающий мысли об ошибке.

Откуда сведения? Кто узнал, что в массе недовольных в их деревне некоторые уже начинают понимать истинные причины своего бедственного положения? И как районному руководству могло стать известным имя Павла, если он даже не состоит в партии?

Его удивленное молчание слишком затянулось. Поэтому незнакомец счел нужным объяснить:

— Я из районного секретариата. Моя фамилия Жьярский. Приехал посмотреть, что здесь можно сделать. Пока просто так… на разведку. Сразу, сию минуту, создавать ячейку я не собираюсь. Сам понимаешь, в таком деле нельзя рубить сплеча. Я знаю эти деревни, сам родом из этих мест. И все-таки… надо иметь полную информацию и согласовать с местными людьми. Нам порекомендовали тебя…

Павол перестал строгать дранку и вопросительно посмотрел на Жьярского. Тот понял:

— Нам писали из Остравы — если тебя это интересует.

Павол подумал: «Наверно, товарищ Кореска!» — и приятное тепло разлилось у него по всему телу. Он представил себе на мгновение Витковице, кипучую жизнь, полную грохота, труда и борьбы, — борьбы, которая велась каждый день на заводах и на улицах, вспомнил рабочих, в умах которых шло скрытое брожение, заряжающее их на новую работу после рабочей смены на заводе.

Жьярский присел на скамейку. Его речь лилась сплошным потоком, но каждое слово в ней было выверено, точно, резонно. Павол невольно вспомнил речь Корески, который говорил так же ясно, в самую точку, как бьют молотом.

— С ячейкой у нас будет туго, — произнес Павол скорее для самого себя, — нынче у людей никому нет веры.

— И нам?

— О нас они понятия не имеют. Да и не хотят иметь. Они знают только, что им плохо, что все сулят им златые горы и всегда обманывают. Они уже ни от кого не ждут помощи. Каждый ушел в себя, как улитка. В одном уверены: что-то должно произойти, должно измениться. Но что за перемены и откуда их ждать — не знают. Ждут, а сами ничего не делают.

Жьярский слушал, вытянув свои длинные ноги, обутые в сапоги. Он знал этих мужиков, сам вышел из них и понимал, что Павол говорит правду. Но именно поэтому он и напустился на него:

— Говоришь, о нас не имеют понятия. А кто виноват? Когда я в деревне спросил одного человека, где можно тебя найти, он ответил: вон, у своей зазнобы! И это вся твоя работа? Вся работа в то время, когда деревня ропщет, когда люди ищут выхода из своего бедственного положения?

Пожалуй, это было чересчур резко. Павол молчал, понурив голову, рука с ножом повисла. Это было несправедливо. Правда, мужики ворчали на все и вся, возмущались, и временами казалось, что вот-вот терпение у них лопнет и они поднимутся. Ярмо, однако, было тяжелое и хорошо прилажено. Они трясли им из стороны в сторону, но сбросить его не удавалось, и в конце концов они перестали верить самим себе. Ими овладело отчаяние, которое они заливали в трактирах, ходили с ним к фарару, а когда и фарар обманул их, они повернули к аграриям, поверив их пустым обещаниям, отправлялись за советами в город, в трактир Минарика, где их надували разные мошенники, и утешались предсказаниями Прахарика и гадалок.

— Да как к ним подступишься? — помолчав, стал оправдываться Павол. — При одном слове «коммунист» у них волосы встают дыбом. «Это безбожники!» — запугал их фарар. И аграрии туда же: «Коммунисты только разворуют все!»

— А ты им разъясни, — резко сказал Жьярский.

Лицо Павла исказилось горькой усмешкой.

— Трудно разъяснить, если сам не знаешь! Ведь я не в партии, знаю только то, что слышал и видел в Витковицах. Я только чувствую, что они за бедноту, за революцию. А спроси меня, что будет после этой революции… почем я знаю. Я еще об этом не думал. А знать надо!

Жьярский смотрел на Павла, взвешивая каждое его слово, и подтвердил:

— Надо!..

Проговорили до самых сумерек. Из маленького окошка открывался вид на ручей, на посеревшие луга, над которыми уже клубился туман. Мальчишки гнали коров домой. На западной стороне неба, окрашенной кровавым закатом, на вершинах гор вырисовывались остроконечные ели.

Жьярский рассказывал и рассказывал Павлу, насколько хватило времени. Он рисовал перед ним картину будущего. Говорил о грядущей революции, помогая себе руками, изображал, перечислял на пальцах, чертил на столе невидимыми линиями то, что будет потом. Павол напряженно слушал, затаив дыхание, и, не успевая постичь всего, старался осмыслить и усвоить хотя бы отдельные факты из того, что мановением руки выстраивал перед ним Жьярский, который, подобно архитектору, уже при закладке фундамента видел перед собой все здание. Но времени было слишком мало. В сознание Павла запало несколько зерен, зато они остались, и их укрыло землей.

Вечер заглянул в потемневшие окошки. Жьярский встал, протянул Павлу руку и сказал:

— Думай над всем этим, товарищ. В Витковицах у тебя есть возможность спрашивать обо всем, учиться. Спрашивай, учись. Но не один… а вместе с другими. Именно это важно. Я скоро опять приеду.

Павол вышел его проводить, а потом немного постоял перед домом.

Он был сейчас как широкое, плодородное поле, которое с наступлением вечера оставил сеятель.

Тяжело было Павлу в этот раз отправляться в Витковице. Словно в него вселилось какое-то недоброе предчувствие. Весь день накануне он на скорую руку переделал массу дел, поправил мотыги и корзины, залатал мешки. Украдкой посматривал на Зузу, притихшую и выжидающую, а когда глаза их встречались, старался приласкать ее нежным взглядом, подбодрить ласковой улыбкой и подбирал слова, которые целительно действовали на ее исстрадавшуюся душу.

Перед уходом он зашел домой потолковать с отцом.

— Не могли бы вы, отец, помочь Зузе? Надо картошку копать, а она одна. Боюсь, как бы чего не стряслось.

Отец сидел за столом, в углу на постели дремал Ондро, больше дома никого не было.

— А что с ней может стрястись? Из-за того, что тяжела? Ничего с ней не станется, если у бабы все как следует. Тебя мать родила прямо в поле… а через три дня уже работала, аж небу было жарко.

Старик явно уводил разговор в сторону, поэтому Павол сказал: