Петер Илемницкий - Избранное

— Зуза слабая. Ей помочь нужно. А я не могу остаться дома.

— Ну, уж как-нибудь. Мочи нет помогать… сами не управляемся. Может, нанял бы кого? Зарабатываешь ведь…

Старик был прав. Они с женой остались одни, силы уже не те, а работать за них некому. Ондро ходил с костылем, грелся на солнышке, полеживал в постели; работать он не мог и чах день ото дня. Вероне и Янко надо ходить в школу. Трудно, что и говорить…

Павол вернулся к Зузе. Она неподвижно сидела у стола, обхватив голову руками. Он подошел к ней, погладил по волосам и сказал:

— Не тужи, Зузочка, теперь тебе вредно расстраиваться. Скажи… когда это должно произойти?

Зуза подняла на него свои большие красивые глаза. Только сейчас Павол как следует разглядел, какие они. На лице, покрытом большими коричневыми пятнами, которые сливались на лбу и на висках и придавали ей страдальческое выражение, остались одни глаза, светившиеся любовью к Павлу. Но сегодня в них затаился и страх, о котором она не обмолвилась ни словом, но подавить который была уже не в силах.

— Когда это должно произойти? — машинально повторила она вопрос Павла. — Не знаю точно… наверно, как уберем картошку.

— Не перетрудись. Зуза, тебе нельзя копать одной. Давай наймем кого-нибудь в помощь. Может, Качу Тресконёву… или Шимонову Агнесу. А об этом… — он крепко прижал ее к себе и провел рукой от плеч к животу, — об этом не волнуйся. Бог даст, все будет хорошо.

Зуза с благодарностью посмотрела Павлу в глаза и ненадолго успокоилась.

— Я бы не поехал в Витковице, — проговорил он, остановившись перед Зузой. — Но кто знает, сколько это еще продлится. Все говорят, что нас скоро совсем уволят…

Под вечер, когда Павлу пришло время идти на станцию, на Зузу снова напал неодолимый страх. Измученная душа разрывалась на части, слезы душили ее, ноги подкашивались под гнетом разлуки, которая сегодня казалась стократ тяжелей. «Ну зачем так убиваться? — шептал ей внутренний голос. — Ведь Павол много раз уходил и не раз еще будет уходить и опять возвращаться». Она старалась успокоить себя: столько женщин ежедневно дают жизнь детям, искупая любовь тяжкими страданиями. Так чего же бояться?

Зуза боялась не боли, сопровождающей рождение нового человека.

Зуза боялась смерти.

Мало ли женщин, давая новую жизнь, платят за нее собственной? И разве в их деревне не умерли от родов Мариначка, Дрощачка, Юрчичка и невесть кто еще? Умерли, и никто не знает почему. Причина? Никто ее не искал, женщины просто говорили: «Дрощачка умерла при родах — это часто случается!» А искушенная в таких делах бабка-повитуха Грохалка, принимавшая в деревне всех новорожденных, твердила: «Это все равно как лотерея… бог весть что выпадет!»

Серые сумерки сгустились до синевы, когда Павол взял котомку и подошел к Зузе.

— С богом… и не изводи себя, Зуза. Две недели пролетят незаметно, не успеет у тебя срок подойти, как я уже буду с тобой, дома.

Она припала к нему, обхватила руками за шею, и ее мягкие губы слились с его губами в долгом, страстном поцелуе. Но из глаз по щекам текли дрожащие струйки слез, образуя венец страдания вокруг поцелуя любви.

Павол ушел. Зуза вышла вслед на ним и остановилась на крыльце. Она смотрела, как исчезает в густой темноте ночи тот, кому она отдала все… Еще виден его силуэт, еще слышны его шаги. Они доносились и тогда, когда Павла поглотила ночь, но все слабее, слабее, словно тихий стук в запертые двери.

Она прислушалась…

Долго еще стояла и долго слышала глухое тук, тук, тук — то издали, то вдруг совсем рядом. Все быстрей, быстрей, казалось. Павол бежит назад, потому что и звук этих странных шагов раздавался все громче.

Подул ветер и захлопнул двери. Она испуганно вздрогнула и вернулась к действительности.

Никаких шагов нет в помине, Павол не спешит назад. Просто бешено стучала в висках кровь, и сердце отчаянно било тревогу.

Павол снова возвратился на две недели в Витковице — в царство железа и стали, в докрасна раскаленный, грохочущий, окутанный белым паром город. Он оставил свою тощую котомку в рабочем бараке и отправился на завод, чтобы там, на заранее отведенном ему месте, потеряться как песчинка в море безликой массы удивительных машин, стука, грохота, в черной шумной толпе людей.

Работа не радовала его, все валилось из рук. Он останавливался, как только вспоминал про Зузу, и мысли его уносились домой, кружили над черными избами, над горами, по которым тянулись узкие полоски картофеля с засохшей ботвой. В его воображении явственно вставали эти полоски, согнувшиеся над ними женщины с мотыгами в руках, дети, бегающие с корзинками в междурядьях, и мешки с картошкой, грузно осевшие на краю участков. Эти мешки, словно столбы, держали на себе жизнь всего края. «Копает ли уже Зуза?» — спрашивал он неведомо кого, а потому и не ждал ответа. Его охватывала тревога, он думал о Зузе, видел ее перед собой так же явственно, как в прошлое воскресенье, когда она в слезах прощалась с ним… и совсем забывал, что находится в гигантском помещении прокатного цеха, где работал последнее время. Автоматические краны, которые то поднимались, то опускались, выхватывая раскаленные глыбы железа, были опасны, и часто кто-нибудь из рабочих вынужден был предостерегающе крикнуть: «Гоп!», чтобы Павол опомнился и уклонился от удара.

Заводские рабочие были настроены очень неспокойно. По дороге на завод и обратно говорили о том, что усиливается потогонная система, что в некоторых цехах инженеры определяют с секундомером максимально возможную выработку, чтобы навязать ее остальным рабочим, а лишних рассчитать; что повышают штрафы, вычеты за брак, что порядки на заводе находятся в вопиющем противоречии, если не являются прямым издевательством над социальными законами, которых рабочий класс добился несколько лет назад.

Но многие хоть и ощущали на собственной шкуре усиление эксплуатации, страшась потерять работу, еще усерднее гнули спины, держались в стороне и не принимали никакого участия в разговорах и спорах. Они знали последствия подобных разговоров при царившей на заводе системе шпионажа и боялись пополнить армию безработных.

Чаще всего споры разгорались в бараках пришлых рабочих. Эти люди, по большей части выходцы из словацких деревень, знали нищету и беспомощность малоземельных крестьян, а тут, в гигантском промышленном лабиринте, пили горькую чашу существования рабочих. Поэтому весь мир представлялся им громадным застенком, где бедняка только и знают, что вздергивают на дыбу, колесуют да высасывают до мозга костей.

Их суждениям была присуща расплывчатость, наивность, нечеткость. В спорах эти люди уподоблялись путникам, блуждающим в сплошной мгле. Именно в их среде раскидывали свои сети представители различных политических партий, прививали им свои взгляды, обещали поддержку и привлекали на свою сторону. В конце концов, это было легче легкого — утопающий и за соломинку хватается, лишь бы спасти свою жизнь, как бы горька она ни была.