Петер Илемницкий - Избранное

У них вдруг словно прояснилось в голове, они стали повторять услышанное как нечто несомненное, удивляясь про себя, как они раньше не додумались до этого. А когда Жьярский обратился к Павлу с вопросом, неужто он и сейчас не верит в возможность лучшей жизни, — все дружно расхохотались и закричали, похлопывая его по плечу:

— Говори, почему ты такой Фома неверующий?

— Всегда всех поучал… А тут оказался ничуть не лучше нас!

А один спросил не без яда:

— Скажи-ка, Павол: сколько этих самых… революций надо?

Но это уж он хватил через край, Павол рассердился. Ему показалось, что вопрос звучит слишком вызывающе. Он взял себя в руки и сказал жестко:

— Сколько? Одной хватит. Но пустой болтовней ее не сделаешь, запомни хорошенько!

На размываемом осенними дождями и вешними половодьями откосе одиноко стояла покривившаяся избенка. Ее единственная комната с двумя оконцами была подобна больному, который без всякого интереса смотрит в пустоту, уже ничего не ожидая от жизни. Гумно, давно не использовавшееся по назначению, поливалось дождями через дыры в прогнившем гонтовом навесе, который не чинили с незапамятных времен. Лишь изредка над трубой — в ней не хватало двух кирпичей — курился белый дым. Казалось, избенка давно уже была никому не нужна — на дворе пусто, даже курица не кудахчет здесь в жаркие летние дни.

В избушке жила бабка Грохалка, повитуха, которая принимала в деревне уже третье поколение. Маленькая, сгорбленная от старости, но все еще бодрая и проворная. Время не слишком избороздило ее маленькое личико: оно было полное, рыхлое, с желтизной, словно покрытое тонким слоем воска. В ее лице не было ничего выразительного — как в однообразии ненастных ноябрьских дней. И если бы не острый, крючковатый нос и не злые глаза с очень маленькими зрачками. — можно подумать, что просто время медлит и не рвет нить жизни этой пожелтевшей старушонки. Но именно нос и глаза говорили о большом упорстве, которое таится в ней и противится старости.

Бабка Грохалка не хуже Туткули знала о каждом шорохе в деревне. Но если Туткулю влекло от избы к избе не только любопытство, но и доброе сердце, то Грохалка являлась на люди за сплетнями и всюду плотоядно совала нос с видом ястреба, выискивающего богатую добычу.

Она была злая, эта Грохалка, люди боялись ее и все же не могли без нее обойтись. Ведь любовь — единственная даровая отрада в их тяжкой жизни, а от любви рождаются дети.

После отъезда Павла неделя побежала своим чередом: на полях, на унылых делянках работы было по горло. Копали картошку. Тут не пользовались ни плугом, ни машиной: это могли себе позволить в долинах, на тучной равнинной и черной, как смола, земле; а здесь только мотыгой, шаг за шагом, каждую картофелину в отдельности, чтобы ни одной не повредить: год-то долог.

Зуза тоже впряглась в работу. Сперва она понадеялась, что и сама справится, и не позаботилась о помощнице. Но в конце первой недели, вернувшись домой, она даже печи не затопила, хотя вечер был сырой и пал туман, а завалилась в постель. Странное дело: стоило лечь, как она почувствовала, что все члены словно свинцом налиты, все тело ломило; и ни на чем она не могла сосредоточиться: в голове стоял какой-то гул. Страх перед будущим совершенно выбивал ее из колеи.

В воскресенье по дороге из костела к ней забежала Кача Тресконёва.

— Кача… вы уже выкопали картошку?

Скрепя сердце задала она этот вопрос — хотелось обойтись без посторонней помощи.

— Нам всего ничего осталось. А что?

— Пришла бы помочь мне на денек-другой…

Назавтра Кача пришла. Но работы было не на день и не на два.

Зузе было трудно дышать, большой живот мешал ей наклоняться над рядами, мотыга казалась неподъемной. Перед глазами расплывались черные круги, расходясь все шире, от них шумело в голове и отдавало в виски, словно бились о берег волны от брошенного в воду камня. Зуза то и дело останавливалась перевести дух, с трудом разгибала ноющую поясницу, отирала пот со лба, будто снимая липкую паутину обморока. Кача украдкой поглядывала на нее и пыталась уговорить:

— Шла бы ты домой, Зуза да полежала бы, я уж как-нибудь управлюсь…

После чего Зуза тут же опять принималась за работу, будто устыдясь своей слабости, и, вся красная от натуги, возражала:

— Давай уж вместе… с божьей помощью…

И обрывала на полуслове, чтобы не терять времени.

Но в пятницу, в тот самый день, когда Павлу открылась перспектива прекрасного будущего, Зуза почувствовала, что кончить с картошкой ей уже не удастся, хотя и осталось-то всего несколько рядов. Ее пронзила нестерпимая боль в животе, в глазах потемнело, и голова упала на грудь, как увядший цветок.

— Кача!.. — только и успела она крикнуть.

Обернувшись, Кача увидела, что Зуза, оседая на обмякших ногах, падает животом на деревянный черенок мотыги, торчащий из земли. Зуза издала такой душераздирающий крик, что горы окрест содрогнулись, и бессильно повалилась на землю. Сбежались бабы с соседних участков.

— Ну вот, ее и схватило, — вздохнула одна.

А две другие, не долго думая:

— Кача, беги за повитухой!.. Да поживей!

Кача, словно подхваченная ветром, метнулась вниз к дороге. Там она оглянулась — бабы понесли Зузу домой.

Грохалка месила глину с конским навозом и мякиной, когда Кача, запыхавшись, вбежала к ней во двор:

— Бабушка, ради Христа… Зузе плохо!

Бабка, не переставая месить глину, лениво перевела взгляд на Качу.

— Так скоро? А говорили, после уборки картошки…

— На поле упала, — одним духом выпалила Кача. — Ударилась о мотыгу, бедняжка, животом прямо на нее… угодила. Давайте скорей, тетенька!

— Ну, ну, — проворчала Грохалка, при этом глаза у нее были злые-презлые, — сейчас приду… Угораздило же ее, когда я собралась печь мазать!

Кача не стала ждать, повернулась и побежала обратно, все так же с вытаращенными от страха глазами.

Грохалка пошла к колодцу, зачерпнула ведром воды и слегка ополоснула грязные руки. Потом закрыла дверь на засов и поспешила к Зузиной избе.

В избу уже набилось полно баб. Повитуха протиснулась между ними и прикрикнула:

— Оставьте ее в покое, не кричите… Чего сбежались, как на посиделки?

Зуза стонала, глаза ее были закрыты, а лицо в больших коричневых пятнах, искаженное дикой болью, напоминало измятый пергамент. Грохалка, с помощью Агнесы, поправила ей подушку, уложила обессилевшую роженицу как надо и набросилась на женщин:

— Чего стоите? Ни горячей воды, ни корыта… как младенца мыть будем? — Потом добавила: — А ты, Кача… вон отсюда! Ты еще девка…

Качин рот скривился от плача. Она вышла на крыльцо и стала там, прислонясь к деревянному столбу. Тихая и безмолвная отдыхала вокруг земля. Солнце скрылось за серой тучей. От опавших листьев явора, мокрых и гниющих, исходил кислый запах. С гор по долине дул ветер и ластился к ногам Качи, словно кошка. Из избы слышался какой-то шум. Потом вдруг — плач, отчаянный плач и вопль, готовый, кажется, вышибить окна и вырваться наружу. Качу бросило в дрожь. Закрыть бы руками глаза и уши и бежать, бежать куда глаза глядят, — но она стояла как вкопанная, сердце ее замирало от ужаса, а ноги одеревенели.