Петер Илемницкий - Избранное

Она стояла долго, прикованная к месту душераздирающим криком Зузы: наверное, час или два прошли мимо нее, а она и не шелохнулась.

— Ножницы! Я забыла ножницы! — раздался встревоженный голос Грохалки. — Поищите Зузины… Скорей!

Кача услыхала, как бабы заметались из угла в угол, глухо переругиваясь, пока наконец одна не воскликнула:

— Вот они!

Грохалка взяла ножницы, лежавшие на пыльном окне…

Воцарилась глубокая тишина, непроницаемая и бесконечная. Весь мир, казалось, в ужасе ждал, что будет. И только эта изба принимала невиданные размеры — да это вроде и не изба, а Зуза, которая обратилась там в гору сплошных мучений и жалобных стонов.

Кача на крыльце не смела дохнуть. Внезапно тишину в избе прорезали хрипы, вскрик, а затем новый истошный, нечеловеческий, душераздирающий вопль рассек ей сердце надвое. Она схватилась за голову, зажала уши и бросилась во двор, но тут же повернула обратно и, ничего не видя и не слыша, влетела в избу.

В эту самую минуту Грохалка, с руками по локоть в крови, говорила Зузе:

— Ну-ну… ну-ну… вот и все…

А Зуза лежала бледная, прозрачная, точно неживая.

Немного погодя Агнеса Педрохова спросила:

— А ребенок… еще не закричал?

Мартиканиху словно ножом кольнуло — до того напугал ее этот вопрос. Но она не успела даже осознать его смысл. Одна из соседок крикнула:

— Воды… воды в корыто!

Тут бабка Грохалка выпрямилась и, держа перед собой безжизненное тельце новорожденного, проговорила голосом точно с того света:

— Некуда спешить… Он мертвый…

Кое-как управившись с Зузой, из которой будто исторгли душу, бабка поплелась к дому Талапки на развилке двух дорог. Молодая жена кузнеца не сегодня-завтра тоже должна была родить. Талапка ходил похожий на подгулявшего медведя, с закопченным лицом и блестевшими от радости глазами. Он то и дело бегал из кузницы в комнату взглянуть, не надо ли жене помочь, останавливал на дороге возчиков и после каждой прибитой подковы выпивал с ними по рюмке можжевеловки. Все только диву давались: давно уж он так не работал, его молот звенел по наковальне от темна до темна — весело работалось кузнецу Талапке.

Грохалка остановилась перед домом в нерешительности: зайти или не зайти? Она привыкла к крестьянским избам, где все попросту. А у кузнеца на стенах картины, большое зеркало, в котором человек весь помещается, а на полу от порога до окна — ковры. Да и сама жена кузнеца не их поля ягода.

Подумав, бабка все-таки потихоньку вошла в дом.

Однако почти незамедлительно опять вышла на улицу. Глаза гневно прищурены, лицо еще больше пожелтело от нескрываемой злобы, голова трясется, острый нос подобен клюву хищника, терзающего свою жертву. Она и не заметила, что бежит бегом, шаркая крпцами по твердому грунту.

— Ишь… барыня какая! Чтоб вас бог покарал! Не нуждаются! Это во мне-то не нуждаются!.. Из города, вишь, хотят позвать!.. Пускай хоть дюжину докторов берут, раз… такие господа!

Чем дальше от дома Талапки, тем громче становилось ее бормотанье, а когда она добежала до трактира Чечотки, то кричала уже во весь голос:

— Скажи, Магдалена… сколько я у тебя детей приняла?

Здоровенная, гренадерского вида Чечоткова, рожавшая как по команде, была очень удивлена вопросом Грохалки.

— Много, бабка, — ответила она, — с меня хватит. А что?

— Хорошо я тебе помогала?

— Хорошо, бабка, хорошо.

— Вот видишь… а нашлась такая, что собирается родить без меня!

У Чечотковой глаза разгорелись от любопытства.

— Вот еще новости!.. Кто же это?

— Кузнечиха. Подумаешь… графиня!

Грохалка со злости выпила стакан рому и побежала домой. В голове у нее шумело, ноги заплетались, а язык не держался за зубами — всю дорогу она что-то выкрикивала, первый раз уязвленная в своем самолюбии. Она пробежала мимо Зузиной избы и не спохватилась, что здесь ей следовало бы остановиться.

А Зузе в ту же ночь стало совсем плохо. Она так и не пришла в себя после неудачных родов. Боль, острая, нестерпимая, рвала и терзала ее, постель жгла огнем, была вроде земного чистилища, куда заточили Зузу расплачиваться за свои прегрешения. Неужто грех ее настолько велик, что за него ей приходится терпеть такие муки? Она кричала, как подстреленная птица, металась, хваталась то за голову, то за раздираемый болью живот, впадала в беспамятство и бредила, порывалась соскочить с кровати и бежать, но ноги точно свинцом налиты и всю ее корчит от невыносимой, неутихающей, нескончаемой боли.

Бабы провели около нее целую ночь, и каждая старалась помочь, чем могла.

Агнеса побежала за Грохалкой, но той не было ни дома, ни в деревне. Агнеса вернулась ни с чем. Не успела за ней закрыться дверь, как в избу вбежала набожная Кришицова.

— Накрошить и растереть в порошок, — говорила она, запыхавшись, — а порошок нагревать и прикладывать к животу!

Слова Кришицовой вселяли надежду — бабы обступили ее.

— Что это? — выкликнули они в один голос.

— Корень… от Адама!

— От Прахарика?

— От него!

Мартиканиха набросилась на Кришицову:

— Ты в своем уме? Ведь Зуза сгорит, пока ты его накрошишь!

Агнеса не знала, как быть, но все же присоединилась к Мартиканихе. Подбежав к ведру, она стала мочить белые тряпки.

— Надо класть холодное! Она вся горит!

Бабы разделились на два лагеря, из второго возражали:

— Только не холодное.. Теплое! А то у нее кровь свернется!

— И начнется воспаление…

Делали все, что могли. На голову Зузе положили холодные тряпки, на живот теплые. А в углу, в потемках, забытая всеми Кришицова потихоньку крошила волшебный корень…

Обессилев от боли, Зуза в конце концов потеряла сознание.

Под утро у нее открылось сильное кровотечение. Она истекала густой, черной, порченой кровью…

Бабы в отчаянии заламывали руки.

— Что делать?

Никто не знал.

На дворе, над горизонтом, черный покров ночи порвался, и робко забрезжил рассвет, настолько слабый, что и петухи еще не приветствовали его.

В избу вошел Шимон Педрох, спросонья щуря здоровый глаз от желтого света лампы.

У Агнесы возникла мысль:

— Запрягай лошадь… и слетай за доктором!

— Зачем? — удивленно спросил Педрох.

— Плохи дела!

Но тут была одна загвоздка. А где одна, там и вторая. Сначала Шимон усомнился:

— На такой телеге доктор не поедет… Сама подумай!

Да, это обстоятельство упустили из виду. По всей деревне не сыскать повозки, на которой согласился бы ехать доктор. Мартиканиха, прекрасно знавшая, как трудно достается каждый грош, добавила:

— Это влетит в копеечку. Лучше Зузу отвезти туда…

Шимон, мужик в общем-то неглупый, стал в тупик. Неизвестно, что тут предпринять. Но пораскинув мозгами, прикинув, в какую сумму обойдется дорога и визит к доктору, решился.