Петер Илемницкий - Избранное

— Тихо! — произнесла она наконец шепотом, поднося палец к губам. — Оставьте ее, пусть отдохнет…

Бабы разошлись послушно, как овцы. Остались только Агнеса с Качей.

Тетка Туткуля отправилась прямо к Грохалке. Вошла, едва поздоровалась, подошла к столу, на котором бабка сбрызгивала белые головные платки перед воскресеньем, и молча села за стол.

— С чем пришла? — спросила Грохалка после долгого молчания.

Туткуля не ответила. Она посмотрела на Грохалкины руки: на столе, на белом разложенном платке, лежали руки бабки с длинными, давно не стриженными, острыми ногтями, под которыми было полно черной грязи. Туткуля смотрела на них — и перед ее глазами были не Грохалкины руки, а огромные когти хищного зверя, обагренные невинной кровью и все еще не насытившиеся.

— С чем пришла? — повторила бабка свой вопрос.

Туткуля — обычно тихая и добрая женщина — встала, подошла близко к Грохалке и, впившись в ее лицо горящими злыми глазами, сказала:

— Ты… убила Зузу!

— Я? — вздрогнула пораженная Грохалка.

Туткуля не дала ей опомниться и сразу выпалила:

— Да, ты! Ты убила ее… своими грязными когтями!

Повитуха только сейчас поняла, в чем ее обвиняет Туткуля. Ее слабые колени задрожали, ртом она беззвучно ловила воздух; наконец она выдавила из себя:

— А что… с Зузой?

Но Туткуля ничего не ответила и выбежала вон.

После полудня в избу Зузы вошла старая Гущавиха. Тихонько переступила она порог, еще тише взялась за ручку двери и остановилась без единого слова. Белый платок, свисавший с плеч, прикрывал ее плоскую, высохшую грудь. Она вся была словно стебелек соломы, на который достаточно подуть ветру — и он упадет. Гущавиха закашлялась от спертого воздуха и боязливо оглянулась по сторонам. Потом подошла к окну, хотела отворить его, шепча: «Нужно душу выпустить к богу…»

— Нет, не нужно, — подскочила к ней Кришицова и удержала за руку, — ведь Зуза еще жива!

Никто не знал точно, но все поверили тетке Туткуле.

Гущавиха осталась неподвижно стоять у окна. В ее глазах застыло горе; это горе приняла на себя ее материнская любовь, чтобы облегчить тяжесть, которая свалится на плечи Павла, когда он придет.

Только теперь бабы спохватились. Карабкова — мать Юро — сказала:

— А про Павла-то забыли! Телеграмму надо бы послать!

Действительно, никому не пришло в голову послать телеграмму. Все почувствовали за собой вину — и молчали. Гущавиха вытерла уголком платка глаза и нос и тяжело вздохнула.

— Павол скоро приедет… Сегодня суббота. Старик пошел ему навстречу.

Действительно, скоро на дворе послышались шаги. Бабы замерли в ожидании: мороз пробежал у них но коже, дыхание остановилось.

Они не смотрели на двери, боялись; только невольно отступили в сторону, освобождая дорогу. И лишь Гущавиха смотрела на дверь глазами, полными страха и материнской любви, чтобы поддержать Павла, помочь его горю.

Бабы почувствовали, как отворились двери, услышали, как тихо, нерешительно шел Павол к постели Зузы. Сгорбленный, с опущенной, втянутой в плечи головой, он выглядел как человек, который ожидает, что ему вот-вот нанесут удар. Руки бессильно повисли вдоль тела.

Он не проронил ни звука. Подошел к постели, его полный муки взгляд скользнул по мертвому лицу Зузы, и вдруг он, словно подкошенный, упал на колени и зарылся головой в перину. Все ждали, что он расплачется, смотрели на его голову — не трясется ли, на плечи — не содрогаются ли; но все было тихо, мертво в комнате, и баб охватил ужас.

Ни одной из них, даже Туткуле, не хотелось утешать Павла ложной надеждой, что Зуза еще жива. Все поняли, что это конец: непостижимый, неведомый, страшный, не имеющий начала и содержащий в себе нечто неотвратимое, как огромная глыба, которую никому не своротить, и для этого в человеческом языке есть только одно слово: смерть.

Смерть пропитала воздух, наполнила всю избу, парализовала людей, завладела ими. Они стояли не дыша, им казалось, что и они умирают.

Из этого состояния вывела всех мать Павла. Она подошла к нему, положила ему на голову свою сухую, морщинистую руку и прошептала:

— Да утешит тебя господь, мальчик мой… — и расплакалась.

Бабы словно освободились вдруг от тяжести, переполнявшей их, причинявшей им мучительную боль, — она вылилась в неудержимом плаче. Ни одна из них не скрывала слез. Наоборот — они были благодарны Гущавихе, которая нашла для всех это единственное избавление.

Павол вздрогнул. Потом встал, обвел комнату невидящим взглядом, который, словно подстреленная птица, тут же упал на землю, и глухо проговорил:

— Передавала она мне что-нибудь… перед смертью?

Агнеса не знала, что ответить; колебалась, не хотела причинять Павлу боль, знала, что Павлу будет тяжело услышать неоконченное завещание Зузы. Но потом решилась:

— Да утешит тебя господь, Павол, она умерла с твоим именем на устах.

Павол снова спросил надломленным голосом:

— Что она говорила?..

— Не говорила, — с плачем вспоминала Агнеса, — только выдохнула: «Скажите… Павлу… что я его…»

Павол прошептал:

— И все?

— Все.

Он вернулся к постели и снова упал на колени.

Сумрак с трудом пробивался через окна в комнату и постепенно вытеснял свидетелей горя Павла.

Наконец Павол остался один. Черная тьма окружала его, черная тьма была у него на душе. Он ни о чем не мог думать. Он зарылся головой в перины и пытался заставить себя зацепиться за какую-нибудь мысль, которая могла бы объяснить это несчастье, но в голове была беспредельная пустота, как ночь без единой звездочки. «Скажите… Павлу… что я его…» — повторял он в сотый раз недоговоренные слова Зузы, пытался дополнить их словом, которое не причиняло бы боли, которое было бы как любящая рука на горящем лбу. Но он не мог найти ничего, страшная пустота поглотила сознание, он сходил с ума от своего бессилия. Он стоял на коленях перед Зузой час, два и больше, словно ждал, что Зуза откроет наконец свои сомкнутые бескровные губы и докончит, доскажет то слово, которое унесла с собой. Он так горячо желал этого, с таким отчаянием искал выход из этой ужасной неизвестности, что если бы он даже дождался слов «ненавижу, проклинаю», ему стало бы легче. А вокруг стояла тьма, черная, как уголь.

Вдруг за ним вспыхнул слабый огонек и снова погас. И опять…

Медленно и осторожно, словно боясь чего-то, повернул он голову. В углу избы, там, где был стол, Туткуля зажигала лампадку перед образом богородицы. Потом она подошла к Павлу и дала ему то, что он тщетно искал на мертвых устах:

— Не мучь себя, Павол, и пожелай ей вечного покоя. Она тебя любила.

Зузу похоронили на кладбище под лиственницей. Лиственница каждый год весной покрывается свежей зеленью, а к осени на ней появляются коричневые шишечки, птицы на нее садятся круглый год. На хорошем месте лежит Зуза…