Петер Илемницкий - Избранное

Пока Гатала рассказывал, комната наполнилась дымом. Голубоватыми облачками он плавал под потолком, унося с собой вести из дальних стран, из мира несправедливостей и горя. До сих пор все, кому не давали покоя праздные руки, лелеяли одну мысль: продать здесь все и отправиться по свету — пусть даже за моря и океаны — за новым счастьем! А сегодня не только Павол, Юро, Кубалик и Шамай, но каждый, кто уже давно сидит без работы, был до глубины души потрясен рассказом Гаталы, в котором, по всему видно, можно верить каждому слову. Все поняли, что не имеет смысла бродить по свету, как бы он ни был широк, что бегство не приведет к счастью, что и во Франции, Аргентине, Канаде все та же кабала и та же нужда… Невольно им пришли на ум слова Мартикана: «Конец света грядет, други. Или что-то произойдет…»

— Многие из наших, — продолжал Гатала, — думали: «Продержимся как-нибудь эти три года, а потом освободимся от всяких контрактов. Будем работать наравне с французами — за шесть франков в час». Как бы не так! Господа-то похитрее их. Им просто не продлили право на жительство — паспорт или еще какую-то чертовщину, — и они должны были вернуться в Чехословакию. За вами, говорят, придут агенты с контрактом, и вы подпишете по два франка в час…

Хотя вечера уже были длинные, за такой беседой время пролетало быстрее птицы, и, как птица, вечер махал своими черными крыльями. В первый же вечер Кришица, долговязое, тощее тело которого, казалось, громче всех кричало о нужде, спросил Гаталу:

— Но ты скопил сколько-нибудь? Ведь за три года…

Гатала отрицательно покачал головой:

— Ровно столько, сколько я когда-то послал домой. Остальное у меня отняли…

Видно было, что Кришица коснулся самого больного вопроса.

— Кто отнял?

— Банк. Наш собственный банк. Лопнул… и кончено.

Гатале не хотелось распространяться на эту тему: слишком свежа была рана. Так люди ничего толком и не узнали, слушали только, как Гатала проклинал все банки и клялся всеми святыми никогда в жизни не класть туда денег, хотя бы у него был целый миллион. Позже он поделился с Павлом:

— Страшно это было, братец. Представь себе, столько лет мы надрывались на работе, не ели досыта, не пили, все под землей рылись, чтобы принести домой какой-нибудь грош… а такой вот банк, в котором сплошь воры да спекулянты, порастрясет твои соленые от пота и крови гроши — и лопнет. Не только я потерял все. Один чех из-за этого повесился.

— Повесился?

— Спятил и повесился. Они, чехи, как-то менее выносливы, чем мы.

Павол прекрасно понимал, что пришлось вынести такому вот Гатале.

На свете нет предела несправедливости одних и страданиям и отчаянию других. Дело было как раз накануне рождества. Ударили жестокие морозы. В лесу на обвисших ветках елей, как на усах возчиков, искрился иней. Скованное морозом шоссе звенело под копытами лошадей, и ветер разносил этот звук от Польши вниз по долине. Избенки как будто осели еще больше, притаились, словно боялись шевельнуться в этом царстве стужи и буранов. Из-за морозов прекратилось всякое движение, и деревня замерла в немом ожидании. Чего еще можно было ждать? Прихода Спасителя, в честь которого школа сотрясалась от детских колядок? А может быть, ждали иного Спасителя, которому нет места в фальшивом блеске сельских алтарей, но который воцарился бы в сердцах людей и возвестил им о грядущей радости жизни на земле? Или замершая деревня просто-напросто притихла в ожидании удара — бог весть откуда?

В деревне еще не оправились от тяжелого впечатления, которое произвело на всех возвращение Гаталы, не улеглись еще пересуды насчет жестокости и фальши сильных мира сего, как на головы мужиков обрушился новый страшный удар. Вот и получилось, что не одного Гаталу постигла беда.

Однажды, перед самым рождеством, адвокат Гавлас схватил телефонную трубку и, почти не дожидаясь, пока его соединят, крикнул:

— Это правда?

Через минуту ему ответили из районного управления:

— Правда.

Он бросил трубку и выбежал из дому, совершенно не зная, впрочем, куда и к кому обратиться. На площади уже собирались группками люди и о чем-то оживленно спорили; издали было трудно разобрать слова, видно было только, как они взволнованно жестикулировали. Выходили на улицу лавочники, перекликаясь друг с другом; ремесленники в синих или зеленых фартуках толпились перед мастерскими, не скрывая тревоги. По площади шел старый, сгорбленный мужик в крпцах и белой суконной галене, на которую из-под войлочной шляпы падали длинные сальные космы желто-седых волос. Удивленный неожиданным всеобщим волнением и переполохом, он остановился возле какой-то группы и, дотронувшись в знак приветствия до шляпы, спросил, что случилось.

— Кредитный банк объявил себя банкротом, дядя, — ответили ему.

Заметив, что он не понял, объяснили:

— Банк Розенцвейга лопнул… Ясно?

Но у старого Шванцара, ободранного мужика из горной деревушки, голова варила плохо.

Новость не произвела на него никакого впечатления, и он никак не мог взять в толк, из-за чего в городе такой переполох. Всю свою жизнь он провел среди холмов, лесов и пастбищ, в нужде держался божьих заповедей, денег у него не было, и поэтому он не носил их в банк и не получал оттуда кредитов; у него на ремне было довольно дырочек, и он то распускал его, то стягивал, в зависимости от того, какой выдавался год. Так что могут лопнуть хоть все банки мира — старый Шванцар бровью не поведет.

Но не все были такими, как старый Шванцар.

И не только город был выведен из равновесия.

Еще больше были напуганы в деревнях. Повсюду знали филиал жилинского кредитного банка, который все называли «банком Розенцвейга» то ли потому, что он стоял неподалеку от трактира Розенцвейга, то ли потому, что в банке всем заправлял адвокат Розенцвейг. Этот банк был известен небогатым хозяевам, которые до смешного мизерными суммами носили туда свои гроши, боясь потратить их дома, он был известен и женам дротаров и бродячих ремесленников, которые отдали в банк медяки, добытые кровью и потом их мужей. Но лучше всего его знали те, у кого сроду не было лишнего и кто робко приближался к дверям банка, чтобы попросить ссуду под залог лучших участков своей земли. Кому какое дело, что жадные лапы денежных пиратов протянулись ко всем деревням края, что они вольны распоряжаться жизнью и смертью бедных хозяев? Что за важность, если непомерно высокие ссудные проценты поглощают последнее, что у них было? И от избы к избе взволнованно понеслось:

— Банк Розенцвейга лопнул!

— О господи… что же будет?

— А наши кровные денежки?

— Кто нам их вернет?..

Поначалу люди были настолько ошеломлены этой вестью, что совсем растерялись. Советовались друг с другом, кричали и спорили, бегали к старосте и на жандармский пост. Все напрасно. Никто ничего не мог посоветовать, никто не знал, как отвести беду. Мелкие вкладчики, особенно женщины, на чем свет стоит кляли агентов, которых банк засылал когда-то в деревни, чтобы выманить у людей деньги. Беспомощно кляли их и наивно завидовали тем, кто не помещал деньги в банк, а наоборот, брал оттуда ссуды. Проклинали и бегали в город, осаждали запертый банк, заламывали руки и плакали, просили — все напрасно. Адвокат Розенцвейг даже к окну не подходил и в море отчаяния и горя оставался бесчувственным, как камень. Более того: он посылал своих агентов к вкладчикам, чтобы уговорить их согласиться на пятьдесят процентов.