Петер Илемницкий - Избранное

«Когда придут?»

Этот вопрос висел над деревней и нагонял на людей ужас.

«Когда придут?.. И что будет?»

Страшный призрак описи имущества, голодной зимы и безработицы грозовой тучей навис над людьми и не рассеивался. Не было ветра, который разогнал бы эту тучу.

Старый Гущава тайком отправился в город. Прошмыгнул в банк, как побитый пес, смял под мышкой баранью шапку и униженно попросил:

— Пожалуйста, посмотрите… а то мне слишком много назначили к описи…

С ним не захотели разговаривать. Сколько тут было таких посетителей! Наконец, какой-то чиновник в очках снизошел:

— Как… слишком много?

— Я взял ссуду в тысячу пятьсот…

Очки погрузились в огромные зеленые фолианты. Гущава замер. Каждая минута казалась вечностью. Наконец чиновник изрек:

— До чего вы глупы, люди добрые! А проценты вы с каких пор не платили? Одних процентов набежало на двести крон!

У Гущавы подкосились ноги. В самом деле: о процентах-то он совсем позабыл! В голову пришла наивная мысль:

— А если я до завтра заплачу проценты… мое не будут распродавать?

Чиновник, спрятавшись за стеклами очков, ответил:

— Заплатите. Посмотрим…

Гущава выбежал из банка и помчался обратно домой. В голове у него стучало: «Двести крон! Двести крон!» От этих двух слов зависела его жизнь. И, едва добежав до деревни, не заходя домой, он начал с первой же избы:

— Ради Христа… одолжите мне двести крон, сосед!

Выскочил с пустыми руками из первой избы и побежал во вторую. Результат был всюду один. Его охватила ярость:

— Вот они, соседи! Черт бы их побрал!

Ничего не добился он и от тех, с кем был знаком поближе. Чечоткова ему сказала: «Двести крон, мой милый? Откуда мне их взять? Все фирмы требуют за спиртное… у самой голова кругом идет». К Кришице он даже не пошел — тот был бедней церковной крысы. И Шамай, который по сю пору ходил в широком железнодорожном кожухе, жаловался: «Вы же знаете, каково мне. Хоть по миру иди». Педрох, давно растерявший остатки своего юмора, глянул на Гущаву мертвым стеклянным глазом и вздохнул: «Рад бы, кум, да ведь нет у меня. Что-то с нами будет!» Бедняга, ведь над ним нависла та же угроза.

Гущаву охватила бессильная ярость, жалость к себе и злоба. На дороге он чуть не расплакался от обиды, как ребенок, которому не дают того, чего он просит. Он бессвязно выкрикивал, сам не зная что, метался из стороны в сторону, был близок к помешательству, а в голове стучало: «Двести крон!»

Но люди оставались безучастными — каждый дрожал от страха перед собственной бедой.

Когда Гущава, иззябший и голодный, добежал до верхнего конца деревни, с гор уже спускался тихий, спокойный вечер. И тогда в последней надежде, скорее похожей на последний приступ горя, он зашел к Мартикану. Тот сидел за столом, подперев голову руками, и молчал. В доме было тихо, словно перед бурей. Когда Гущава, напуганный, как мальчишка, неуверенно глядя на него, выложил свою просьбу, Мартикан встал из-за стола, сжал узловатые, просмоленные руки и сунул один из своих страшных, на все решившихся кулаков ему под нос:

— Ты, кум, не дури! Словно дитя малое… только соплей не хватает. Ты им деньги понесешь, а они у тебя лошадь все одно заберут. Иди-ка домой, проспись… а завтра поступай как знаешь!

На том и кончилась последняя попытка Гущавы. Только где-то внутри, в глубине, у него еще едва слышно звучала просьба: двести крон, несчастные двести крон, в которых, наивный, он видел свое спасение и которых в целой деревне не мог найти.

Он пришел домой и спросил о Павле. Его не было дома.

— Сегодня утром ушел, — отвечала Гущавиха, — не знаю куда. Говорил что-то о Жилине, но пошел пешком… Не знаю. Вернется только завтра.

— Он так сказал?

— Да.

Гущава повалился на постель и попытался заснуть, но не мог. Сердце бешено колотилось в такт словам Мартикана, от которых стучало в висках: «Проспись… а завтра поступай как знаешь!» Но как тут спать, если не спится? Если не знаешь, как поступить завтра? Никто не поможет, никто не посоветует, как быть. И хотя Гущава без конца думал и терзал свой измученный мозг до самого утра, он так ничего и не придумал и остался со своей бедой один, словно засохшее дерево в густом лесу. А утром началось.

Утро, когда под ногами судебных исполнителей заскрипел слежавшийся снег, превратило деревню в скорбное место казни. Представители закона все же пришли — хотя многие надеялись, что они пройдут мимо, — они обрушились на деревню, как мор, вызвав жуткую панику и суматоху.

— Они уже здесь! — раздалось на нижнем конце и полетело вверх по деревне. — Уже начали у Мариняков и Юрчиков.

Всех охватило ужасное волнение. Те, кому сегодня не угрожала опись, мчались на нижний конец посмотреть, что там делается. Их подхлестывали любопытство и страх перед тем, что может постичь и их. Потом бежали с нижнего конца на верхний и кричали:

— Вещи забирают!

В людей словно выпалили из пушки; они хватали вещи поценнее — даже кое-что из мебели — и тащили во двор, прятали в свинарниках, на чердаках в сене, заваливали соломой или закладывали смоляными поленьями, маскировали жердями.

«Авось не найдут», — тешили себя надеждой.

Но где там! Тут же новый слух, страшнее прежнего:

— Корову повели из хлева!

— И свиней уводят!

Вихрем пронеслась по деревне эта весть. Люди заметались. Что делать? Те, кто попрятал было вещи в свинарники, скорей бросились вытаскивать, подбирая новые тайники. Найдут не найдут, а что делать со свиньями? Их выгоняли в снег, на мороз, но свиньи жалобно визжали в высоких сугробах и выдавали своих хозяев. Взгляни кто-нибудь, что делается за гумнами, увидел бы, как с верхнего конца гонят в лес кто корову, кто теленка или лошадь. Коровы мычали, лошади взбрыкивали в глубоком снегу; им передался страх, переполнявший людей, и они неровной сбивчивой рысцой бежали туда, куда их гнали хозяева. И тут посреди общей паники раздался трезвый голос:

— Что вы все с ума посходили? Нешто они не знают, у кого какая скотина? Ведь с ними ходит староста!

Это была сущая правда. Кто-то вздохнул:

— Еще, глядишь, и оштрафуют…

У тех, кто поддался общему настроению и тоже бросился было уводить скотину, опустились руки:

— Как же так… что делать?

Никто не знал.

А судебные исполнители продвигались к центру деревни, подобно раскаленной лаве, которую напустило на людей злое, всесильное, безжалостное божество. Они оставляли после себя яростные проклятия мужиков, заломленные руки женщин и плач испуганных детей. Толпа взбудораженных баб, следовавшая по пятам за судебными исполнителями, все росла и росла. К ней пристали и мужики во главе с Гаталой — те, кому дома уже нечего было защищать.

Все свернули с шоссе, двинулись вверх по обочине и остановились перед домом Гущавы. И тут Гущава отважился на поступок, граничивший с безумием, которого от него никто не ожидал.