Петер Илемницкий - Избранное

От страха у него подкосились колени, поникла голова, он весь сгорбился. Издалека, с верхнего конца деревни, ветер доносил рыдания и крики. Это убивались в слезах жены дротаров и тех, кто подался в дальние страны на заработки… но Гущава ничего не воспринимал, не слышал. Он застыл, словно в столбняке, представляя себе ужасы завтрашнего дня, душа его сжалась и замерла, как перед бурей. Под его лачугой берег обрывался к шоссе, за ним простиралась гладкая снежная равнина, но которой петляла замерзшая речка, поросшая редким ивняком. Все это лежало сейчас перед ним, как и все эти пятьдесят с лишним лет, близкое и знакомое, но сегодня он стоял, как чужой, заблудившийся человек, не узнавая родного края. Он не видел, не слышал… он отсутствовал.

Долго стоял он так, упав духом, опустошенный. Час? Два? Он не знал. Стоял до тех пор, пока в воздухе, словно выстрел, не раздался крик:

— Мартикана ведут!.. Жандармы!

Кто-то бежал вниз по шоссе и кричал. Гущаву будто что толкнуло. Он опомнился, наклонился, чтобы лучше видеть дорогу. Потом, гонимый любопытством, выбежал со двора, подскочил к толстому ясеню, что стоял перед домом, но и оттуда ничего не было видно, только слышались испуганные, бессвязные возгласы:

— Ведут!.. Мартикана ведут!

— А что случилось?

— Топором замахнулся на судебного исполнителя! А тут жандармы…

По обочине дороги, по глубоким сугробам бежало несколько человек. Следом за ними на дороге появились два жандарма. Серые шинели, словно движущиеся пятна на снегу. Их длинные полы развевались от быстрой ходьбы. Между ними, меж двух примкнутых штыков шагал Мартикан. У Гущавы, охваченного теперь новой волной гнева — не против себя или судебного исполнителя, даже не против жандармов, — хватило времени разглядеть, что Мартикан гордо и вызывающе несет свою поседелую голову, ступая прямо, нисколько не горбясь.

И в тот же миг на Гущаву обрушилось то, что угнетало его после того, как все ушли со двора, и чему он изо всех сил противился. Им вдруг овладело предчувствие неизбежной расплаты. Вот Мартикана ведут под конвоем за то, что, защищая свой нищенский скарб, он схватился за топор. И если у Мартикана орудием защиты явился топор, то Гущава прятался за конский круп. Какая разница? Оба подняли руку на представителей власти при исполнении служебных обязанностей, а за это положено наказание. В голове зашумело, как шумит ветер перед бурей, все громче и сильнее, наконец его подхватил бешеный вихрь, и первые тяжелые градины забарабанили по сознанию: «Сегодня Мартикана — завтра меня!» От этой мысли он совсем обезумел, на глаза навернулись бессильные слезы, и он, заломив руки над головой и закрыв глаза, чтобы не видеть ужасающей картины собственного несчастья, весь затрясся. Вдруг, резко повернувшись, он спотыкаясь побежал домой, влетел в хлев; потом люди увидели, как он, торопясь и сбиваясь с узкой тропки, бежал вверх по склону, к черному лесу. Страх перед еще большей бедой, которую он навлек на себя своим отчаянным поступком, кричал в нем и толкал его в пропасть безумия.

— Неужто и Гущава угнал в лес часть своей скотины? — недоумевал кое-кто про себя. — Вишь, несется, как полоумный…

Немного погодя Гущава скрылся в лесу.

На землю опустились густые сумерки, когда Павол вернулся из Жилины домой. Он пришел пешком, утомленный долгой дорогой. Шоссе обледенело, тяжелые башмаки скользили на каждом шагу, и мороз пробирал до костей. И хотя он старался не сбавлять шага, телеграфные столбы казались все дальше один от другого.

Одна мысль согревала его дорогой: поднять деревню, устроить демонстрацию, добиться прекращения описей имущества — экзекуций. Жьярский говорил ему в Жилине: «Возможно, кое-кто станет защищаться, а то и прибегнет к насилию. Но это бессмыслица… индивидуальный террор. Себе дороже. И никому никакой пользы. Крестьянам надо выступить сплоченно, вместе с рабочими — за право на труд, на хлеб, за отмену экзекуций. Втолкуй им это!»

Шагая по шоссе, где слева вилась речка, а по обе стороны громоздились горы, Павол мысленно уже видел день, когда ему удастся убедить, сплотить всех односельчан и повести их в город, к районному управлению, воздвигнуть там несокрушимую стену из возмущенных, голодных людей, пусть они скажут свое «довольно!». Он не сомневался, что это будет нелегко; зная недоверчивость и эгоизм крестьян, он не строил иллюзий. «А какой еще у них выход?» — спрашивал он себя и тут же отвечал: «Если кто-то и вздумает защищаться в одиночку, они в конце концов поймут бессмысленность и вред такого выступления». Незаметно для себя он перешел к другой мысли. «Может ли кто-то из них оказать сопротивление? Поднять руку на судебного исполнителя? Кто на это способен?» Перед его мысленным взором длинной, бесконечной чередой проходили знакомые лица. Шамай? Ну, ему еще не так плохо, чтобы он поставил все на карту. Кришица? Он, бедняга, вообще не способен на сопротивление… как и отец. А Педрох? Тоже нет… Этот скорее схитрит, изловчится как-нибудь и вывернется. Может, Мартикан? Если кто и вздумает сопротивляться, так это Мартикан, он — как пила, знай все пилит… Но нет, и он не решится! Ну, а Горняк, Картарик, Мариняк, Сульчак, Тресконь… про тех и говорить нечего. Мужиков мало, и редко кто на такое способен. Остаются бабы.

Он и не заметил, что стоит уже перед домом. Хотя сумерки сгустились, лампу дома еще не зажгли. Только маленькие желтоватые блики мелькали в окнах, видно, в печи горел огонь.

Павол вошел в тихую избу.

— Ты один? — спросил он Ондро, который сидел перед печкой и подкладывал хворост.

— Один.

— А где наши?

Ондро не сразу, немного погодя ответил срывающимся от сдерживаемых рыданий голосом:

— Мамка пошла искать отца…

— А что… с отцом?

— Не знаю. После экзекуции он еще не показывался.

— А… была экзекуция? Лошадь забрали?

— Нет. Отец не дал…

И Ондро, поминутно утирая нос рукавом рубахи и постукивая костылем о глиняный пол, рассказал Павлу, что произошло. Павол так и остолбенел. Эта новость оглоушила его, как гром средь ясного неба. Наконец он спросил:

— А что потом отец… после всего?

— Не знаем. Мы его больше не видели. И мамка боится, как бы он со страху не натворил чего…

— Почему… со страху?

— Дядю Мартикана увели жандармы. Он замахнулся топором на экзекутора… Вся деревня только о том и говорит.

Павла будто обухом по голове огрели: он уже ничего не слышал и не видел.

Выбежал во двор и огляделся. Кругом было черно, как в гигантской печной трубе. Лишь там, где на косогорах и полях лежал снег, виднелся слабый синеватый просвет, ограниченный резкой чертой. Это начинался лес. И там, именно там, и даже в самой чаще черного леса прыгало несколько огоньков. Голоса, приглушенные снегом, деревьями и расстоянием, были неразличимы. Павол догадался, в чем дело. И несмотря на смертельную усталость после долгой дороги, бросился в ту сторону и, оскользаясь на крутой тропинке, быстро побежал вперед. Вскоре он был там. Первый, на кого он наткнулся, был Педрох.