Петер Илемницкий - Избранное

— Так вам зять написал?

— Зять, — с отчаянием выдохнул староста.

— А где он?

— В Канаде…

— И с самого начала?

— Да…

Старостихе было стыдно за мужа, который перетрусил, как ребенок; у ядовитой бабы зачесался язык. Цудрак вплотную приблизился к старосте, выпрямившись и расправив плечи, голос его зазвучал победно, словно набат:

— А я, гад ползучий, я-то был в Аргентине!..

Старостиха хотела броситься на помощь, но ноги ее не послушались, и она только тявкнула из своего угла, как трусливая собачонка:

— Чего орешь? Все одно Америка!..

— Попалась птичка! — закричал Марек, даже не оглянувшись на старостиху. — Попалась… и больше уж не выпущу! Выкладывай, сколько ты получил от Магата за Зузин лес? Сколько?!

Староста перед его сжатыми кулачищами испуганно промямлил что-то, вскочил, пошатнулся и снова сел, окаменев с раскрытым ртом. Он зажмурился перед грозным призраком расправы и затрясся всем телом. То ему хотелось защищаться, вышвырнуть в ночную тьму Марека и собственное сознание вины, а то — упасть в ноги, обнять колени, просить и плакать, но он продолжал сидеть на лавке, жалкий и растерянный, с блуждающими глазами и дрожащим подбородком.

И когда Марек увидел, что староста насмерть напуган и готов разреветься, он даже не стал ждать, когда тот сознается, — молча повернулся и зашагал к дверям. Там, вдруг ощутив удивительное спокойствие, он остановился и сказал:

— Бога не побоялись… так бойтесь меня!

И вышел в ночь.

Описи имущества в деревне продолжались. Власти, наученные горьким опытом, проводили их не сразу по всей деревне, а по отдельным хозяйствам, но никто не надеялся, что его обойдут.

Недели не проходило без того, чтобы у кого-то не увели из хлева скотину, не продали свинью, а то, как это уже случалось в соседних деревнях, и дом. Спокойнее в деревне не стало. Обстановка накалилась, все были возмущены, понимали, что с этим надо бороться — но не знали как. Беда объединила всех: и тех, у кого опись уже прошла, — рана все еще кровоточила и не затягивалась, — и тех, кому это предстояло.

Не знали только, как и что делать.

«Будешь смотреть сложа руки, как у тебя все распродают, — говорили одни, — останешься нищим. Станешь сопротивляться — все равно все заберут да еще и тебя в придачу… как вон Мартикана. Так как же быть, черт возьми? Скажите!» А другие вспоминали покойного Гущаву и говорили: «Неужто этого мало? Надо что-то делать, надо как-то бороться — не вешаться же всем!»

Будто река разлилась — так взволновалась вся деревня. И не только здесь: и в других деревнях было неспокойно. В избах, на дорогах, в трактирах, перед костелом — всюду шептались и переговаривались вполголоса:

— В город, к районному управлению!

— Пусть остановят описи!

— Пусть нам дадут работу!

И хотя все знали, что Павол с Юро Карабкой, Гаталой, Кубаликом и другими обошли деревню из конца в конец, что они ходили и в соседние деревни, ошибочно было бы считать, что это только результат их работы. Люди сами не заметили, как пришло к ним сознание могучей силы, дремавшей в них прежде, как они вдруг поняли, что спаяны воедино, словно у них одни глаза, одни уши и один мозг.

— Все как один!..

— Всем нам плохо!

Жены дротаров и тех, кто надолго уехал в поисках заработка, не остались в стороне:

— И мы с вами! Нам тоже не легче!

— А когда пойдем?

Этот вопрос возникал у многих, но никто не мог на него ответить.

И если останавливали Павла, Гаталу или кого другого, то спрашивали только об одном:

— Когда же пойдем?

— Подождите, — отвечали те, — нужно подготовиться и выбрать подходящий момент. Не бойтесь, мы не забудем. Только бы вы не забыли.

Шум и толки не прекращались. Произносили вслух и шепотом слово «демонстрация». Многие толком не знали, что это такое, никогда в ней сами не участвовали, и потому возникали ложные представления. Кое-кто в связи с этим вспоминал грабежи накануне переворота.

«Что-то произойдет» — продолжали жить среди людей слова Мартикана. Их связывали и с тем, что слышали от Павла, с прекрасным пророчеством новой жизни, которую когда-то нарисовал ему Жьярский. Жизнь, которая наступит, когда…

Когда?

Никто точно ничего не знал и не представлял себе. Понятным было только то, что являлось содержанием их жизни. И потому с представлением о демонстрации у некоторых была связана наивная вера в то, что сразу же появится много работы, будут хорошие заработки, вдоволь хлеба. Иногда, правда, слышались и более определенные речи. «Все это будет, как только коммунисты…» Многие были разочарованы: «Опять… политика?» Для них это пахло точно так же, как обещания, бесплатная юридическая консультация, солома и новая школа.

И хотя деревня бурлила и вздувалась, как река, что вот-вот выйдет из берегов, во всем царил какой-то хаос, и нет-нет да и раздавались кое-где недоверчивые голоса.

Вот и Кришица, который уже ни на что не надеялся и никому не верил, спросил однажды Гаталу в присутствии остальных:

— А вот то, что мы, мол, должны в город идти… это тоже коммунисты?

— Нет. Это мы сами! — ответил Гатала. Его слова были налиты силой, которая долго томилась скованной, а теперь вырвалась на волю, чтобы отомстить за страдания и вековую несправедливость. Окрепли мускулы, все существо наполнилось дыханием буйного ветра, который в конце концов должен был раскачать деревню и вывести ее из состояния покорного равновесия. Отсюда эти гордые слова: «Мы сами!»

«Мы сами!»

Люди словно встрепенулись. Поначалу они даже удивлялись, откуда у них взялись смелость и сила. Но потом распрямились с сознанием собственного достоинства, их грудь наполнилась отвагой. Как нечто само собой разумеющееся, они повторяли:

— И верно! Мы сами!

От этого сознания собственного достоинства был один шаг до того, чтобы перейти к действиям.

Жандармы рыскали по деревням, подмечая каждое движение и слово, фарар и староста стремились удержать многих от опрометчивости — ничего не помогало.

Лед тронулся — старое русло стало уже тесным.

Один Цудрак держался в стороне от всего, чем жила деревня в последние дни. Он не сумел включиться в общий поток, не находя точек соприкосновения с жизнью деревни. Оторвавшись от нее несколько лет назад, он и после возвращения чувствовал себя здесь чужим. Безвозвратно исчезло все, что было оставлено здесь и что там, на чужбине, поддерживало его, придавая ему сил и стойкости. То, ради чего он трудился в дальних краях, уже не нуждалось в помощи. Он возвращался домой, словно тяжело раненный солдат в госпиталь, с надеждой, что залечат его раны, — но нашел лишь мертвые развалины, над которыми до сих пор звучали страшные отголоски недавней канонады. Теперь все его помыслы свелись к одному — отомстить. Ни о чем другом он не думал и думать не мог. Овладевшая им жажда мести приобретала все более четкие очертания, у него складывался определенный план, от которого уже нельзя было отступить. Для него перестала существовать деревня, сгорбленная под тяжестью своей беспросветной нужды, он не замечал взбудораженных людей, охваченных брожением, как тесто, которое растет на глазах, и занятых какими-то непонятными ему приготовлениями. Молча он ходил по деревне, издалека поглядывая на свой опустевший дом и не заходя в него; он вынашивал в душе свой план, ни с кем не делясь этим.