Петер Илемницкий - Избранное

— Ну что?

— Ничего. Сегодня уж бесполезно искать. Авось, утром…

Вернулись назад. Старая Гущавиха со слезами спускалась по тропинке, и ее фонарь, раскачиваясь, отбрасывал по сторонам длинные жидкие снопы желтого света.

— Спокойной ночи, — прощалась она со всеми, — идите с богом. А утром приходите, сделайте милость…

Всю ночь она не сомкнула глаз. До утра стояла на коленях перед ликом богородицы и исступленно молилась. Утром, едва над горами забрезжил рассвет, она потихоньку вышла одна из дому. Лишь Талапка, когда она проходила мимо, уже бил по звонкому железу в своей черной мастерской. Деревня еще спала. Вороны только просыпались, когда она подошла к опушке леса. Недолго она ходила. Кузнец успел сделать всего одну подкову, вышел на улицу и увидел, как из лесу по косогору бежит, увязая в глубоком снегу, какая-то баба и орет дурным голосом. Он даже не сразу сообразил, что это Гущавиха, а между тем крики становились все ближе:

— Помогите! Помоги-и-ите-е!.. Господи боже… люди, где вы?

Ноги у нее подкашивались, но она знай бежала и кричала, ничего не видя и не слыша.

— Тетушка, что стряслось? — спросил, напугав ее, кузнец, когда она добежала до него.

Она вся так и сникла перед ним, сгорбилась и показала в сторону леса:

— Там!.. Там!.. Мой там висит!..

Высыпали на улицу заспанные соседи, припустились к лесу. Немного погодя их там было видимо-невидимо. Бежали все новые, среди них, обгоняя всех, Павол; если бы кто-то вздумал оглянуться, то увидели бы, как самым последним, горько плача, падая и снова подпираясь своим костыликом, вприпрыжку ковыляет Ондро. Он подоспел к тому моменту, когда с трехметровой высоты с могучей ели сняли окоченевшее тело отца. Он висел там, довольно высоко и на самой опушке леса, словно для всеобщего обозрения, как страшный символ людского горя; так окончил дни отчаявшийся старик Гущава, который, не сумев во всей деревне раздобыть жалких двухсот крон, думал найти спасение за крупом своего подлежащего изъятию коня.

— Тятенька, родной, единственный, — сквозь горючие слезы причитал хромой Ондро, надрывая всем душу, — тятенька, что же вы наделали!..

Старая Гущавиха уж и плакать не могла. Силы ее покинули, она осела на землю, в глубокий снег, и вперемежку с кашлем издавала до того ужасные, какие-то нечеловеческие звуки, что у баб кровь стыла в жилах.

Павол стоял в полной прострации. Опустив голову, стиснув зубы до хруста в челюстях, он совершенно безучастно, полностью отрешившись от горестей мира сего, потухшим взглядом наблюдал за тем, как некоторые суеверные хуторяне с остервенением рвут друг у друга из рук веревку повешенного…

Когда тело старика Гущавы выносили из лесу, Павол с Педрохом шли чуть ли не последними. Павол всмотрелся в эту скорбную процессию плачущих баб и примолкших мужиков, потом обвел взглядом лежащий перед ним унылый край, окинул мысленным взором всю свою тяжкую-претяжкую жизнь, и под напором нахлынувших на него чувств сломался лед, сковавший его молчание. Он с выстраданной убежденностью произнес:

— Не будь я коммунистом… я бы тоже повесился.

В конце января всюду — и на свежую могилу Гущавы — намело высокие сугробы. Несколько дней на снегу не появлялось даже тропинок между избами. Люди забились в дома, как суслики в норы, жались к печкам и больше молчали. А снаружи, за облепленными снегом окнами, бушевала метель, в трубе и на чердаке жалобно завывал ветер, разбрасывая вокруг полными пригоршнями снег. Даже на шоссе никто не показывался без особой надобности. Собаки забрались в конуры, прикрылись мохнатыми хвостами и все-таки тряслись от холода. Скованный стужей лес трещал под напором ветра. Низкое серое небо опустилось на самые вершины гор.

Но однажды ночью метель вдруг улеглась, и, когда утром люди отвалили от дверей снег и вышли на улицу, их встретило солнце и ясное небо. Лопаты сами просились в руки, и люди, весело перекликаясь от дома к дому, стали разгребать снег, легкий, искристый и чистый, расчищая всем миром узкие тропки. Вскоре вся деревня покрылась ими, словно сетью паутины или кровеносных сосудов, идущих к главной артерии — к шоссе, где снова зазвенели колокольчики проезжих телег.

— Пойду-ка отгребу снег от Зузиной избы, — решил Павол и взял в руки тяжелую лопату, — а то, глядишь, наступит оттепель и натечет в погреб.

— Кому это теперь нужно? Ведь нет никого… — заметила мать. — Ну, да уж ступай, ступай…

Снежная пыль летела из-под Павловой лопаты. Перед ним росла снежная куча. Он думал над словами матери. Она права: изба долгие месяцы стоит пустая, мертвая, и люди спешат пройти мимо этого дома смерти. Все ушло… безвозвратно… навсегда, словно сон после того, как очнешься поутру и протрешь глаза. А может… может, было бы лучше, если бы ветер сорвал крышу, если бы балки сгнили от плесени и дождей, а ливни подмыли фундамент и залили погреб. Тогда рухнул бы этот склеп, где погребен прекраснейший сон Павла. Был — и нет. Был сон — а теперь только суровая действительность, тяжелая жизнь. И если хочешь победить в этой жизни, нельзя позволять давним снам связывать тебе руки.

Павол отшвыривал снег все энергичнее, все быстрее, словно торопился куда-то, как будто хотел разбросать не только снег, но и землю, обнажить, подрыть фундамент и все похоронить в глубокой яме.

Он и не заметил, как за его спиной остановился человек. Темная, немного поношенная одежда, на голове шляпа, на руке тяжелое зимнее пальто. В другой руке небольшой чемодан.

Незнакомец откашлялся, чтобы обратить на себя внимание.

Павол оглянулся — и отпрянул, как от удара.

Он задрожал от ужаса и не мог вымолвить ни слова. Широко открытым ртом ловил воздух, хотел крикнуть — но нет, это был не призрак!

Перед ним стоял Марек Цудрак.

Стоял с поникшей головой, и по грустным, потухшим глазам его было видно, что ему все уже известно. Он подошел к Павлу и сказал:

— Я все знаю, Павол. Встретил в городе старого Шванцара, и он мне рассказал. И о том, как ты заботишься… Спасибо тебе, Павол.

А Павол, все не дыша, с ужасом смотрел на Марека и никак не мог увязать действительность с тем страшным заблуждением, в котором пребывали до сих пор он сам и вся деревня. Цудрак скривился в печальной усмешке и продолжал:

— Как видишь… не помер я, живу. Хотя… — Он поставил чемоданчик на землю, подошел к толстому сосновому бревну, смел с него снег, бросил пальто и сел. И только после этого договорил: — …хотя лучше бы мне и не жить.

Павол стоял перед ним, опершись на лопату, и все еще не мог прийти в себя.

— Но как же так… Откуда они взяли, что ты умер?

— Вот… Мне и самому охота узнать…

С минуту было так тихо, что можно было услышать, как кошка пробирается по снегу. И вдруг в голове Павла прояснилось, как бывает, когда выберешься из чащи леса на солнечную просеку. Он словно заглянул за кулисы происходящего, и для него все встало на свои места. Павол выпрямился, набрал в легкие воздух и с шумом выдохнул его.