Петер Илемницкий - Избранное

Только к Павлу он питал удивительное доверие. И однажды сказал ему:

— Я убью… должен убить.

Павол непонимающе смотрел на него и молчал.

— Должен, слышишь? Иначе не будет мне покоя.

— Этим ты делу не поможешь, — отговаривал его Павол. — Зло никуда не денется. То, что приключилось с тобой, завтра может случиться с другим. Какая разница? Это личная месть… а несправедливость все равно останется.

Но Марек Цудрак не понимал этого. Он был настолько поглощен своими переживаниями, что был не в состоянии думать о ком бы то ни было и прислушиваться к словам Павла.

— И все-таки я должен. Я должен отомстить обоим и одного из них убить. Чтобы успокоить душу. Не будет мне жизни, если я не разочтусь с ними за их гнусную подлость, не отговаривай меня!

Все это время он жил только мыслями о мщении, раздавленный своим горем.

Он ездил в город и возвращался ночью или на другой день, мало ел и много пил. А когда напивался, бил стаканы и платил за них, швыряя деньги, как отчаявшийся человек, которому теперь все нипочем. Иногда он в бешенстве рвал в мелкие клочья банковые билеты, чтобы и следа не осталось от того, что предназначалось для более счастливой жизни. После он возвращался в черную избу Гущавы, где теперь жил, подавленный, пришибленный, голос его дрожал от непролитых слез. Он становился тихим, как вода в широкой заводи.

— Что ж ты для этого столько лет надрывался?

— Не для этого, — ответил он, уставясь на Павла мутными глазами, — не для этого, потому так и делаю. В Аргентине жил хуже собаки, чтобы нам с Зузой стало полегче, и вот что из этого вышло! На что мне теперь эти деньги? У меня их почти восемь тысяч. На́, хочешь? Возьми… Уплатишь долги, и лошадь у тебя останется, и еще кое-что. Хочешь? А не то я их пропью, разорву, спалю! — выкрикивал он и комкал банковые билеты в растрескавшейся ладони. — Спалю… или черт знает что сделаю…

Горе било из него ключом.

Потом он вскочил из-за стола и схватил Павла за руку:

— Пойдем, Павол, пойдем, выпьем сегодня вместе. Мы вместе еще никогда не пили! Пойдем выпьем… к Магату!

И Павол пошел, пошел потому, что у него было какое-то предчувствие. «Как бы Марек сегодня чего не выкинул», — подумал он и зашагал с ним в центр деревни, к трактиру Магата.

Марек звал каждого, кого встречал по дороге:

— Идемте с нами, друзья, я ведь из Америки вернулся, а мы еще не отметили этого как следует, по-нашему!

К Магату пришли целой оравой. Магат, уже давно вышедший из тюрьмы, в первый момент перепугался. Его удивил неожиданный приход гостей, которых он никогда у себя не видел, особенно не по душе ему был приход Цудрака. Но Марек, словно не замечая его изумления, весело распоряжался:

— Садитесь, братцы, садитесь! И выпьем… пусть сосед подработает! Налейте-ка всем по стаканчику можжевеловой… а потом несколько литров вина.

Входили все новые посетители, и Марек угощал всех:

— Пейте, люди добрые, не бойтесь ничего, пейте! Я за все плачу.

Магат решил, что Цудрак немножко под мухой и потому так разошелся. Несколько успокоившись, он начал усердно наполнять пустые бутылки. И даже отважился заметить:

— Пейте, у меня вино лучшее в округе.

— Налейте себе все, — опять закричал Марек на весь трактир, — и выпейте за меня! Выпейте за меня, за что хотите!

Кое-кто с трудом поднялся из-за стола, другие остались сидеть. Все кричали:

— За твое здоровье, Марек! За то, что воротился здоровый…

Лицо Марека скривилось в печальной усмешке, словно он хотел поблагодарить за такой тост. И у многих этот тост стал колом в горле. Потом Цудрак снова наполнил один стакан, налил второй и сказал:

— А теперь выпьем с трактирщиком. Идите, Магат, выпейте, уважьте меня!

Трактирщик почуял что-то неладное. Словно крадучись, подошел он к столу, взял стакан и долго не мог произнести ни слова. Потом чуть слышно проронил:

— А за что… выпьем?

У Марека в глазах одновременно блеснули и радость и боль.

— Выпейте за мое… счастье!

Магат с опаской звякнул о стакан Цудрака, тихонько прошептал: «За твое…», а слово «счастье» в ужасе проглотил. Залил его вином. Все вдруг притихли и уставились на Марека. Ждали, что будет дальше. В глазах Марека играли огоньки злобы и злорадства, но он только заметил:

— Плохо вы выпили… видать, не хотите мне счастья!

Потом отвернулся от трактирщика и больше на него не взглянул.

— Пойте, братцы, а то окоченеть можно!

Кто-то затянул:

Но кончить не успел. Остальные закричали:

— Замолчи! Ведь это свадебная!

— И пусть свадебная! — старался перекричать всех Цудрак. — Хоть бы и похоронная! Все одно. Только пойте, друзья, и пейте побольше!

Пели одну песню за другой и пили. Трактир сотрясался, окна в нем дрожали от криков, шума, уююканья и песен, раздававшихся на всю деревню. Мужикам, которые выросли и прожили жизнь на картошке, вино сразу ударило в голову; волосы мокрыми спутанными прядями прилипали ко лбу. Педрох, совсем потеряв голову, выскочил на середину избы и начал безбожно кривляться, пытаясь изобразить какой-то танец. Шамай тоже вышел и в своем громадном кожухе выглядел рядом с ним как медведь. Все покатывались со смеху.

— Бубен бы еще… и настоящие циркачи! — кричали им.

Они приковали к себе всеобщее внимание.

Но Цудрак не смеялся. Он сидел подле Павла и цедил сквозь зубы:

— Драться буду… и, может, убью!

Павол подсел поближе к Цудраку, сжал ему плечо и пристально поглядел в глаза, как бы говоря: «Молчи, дурень! Погоди, пока протрезвишься». И Марек, который частенько прикладывался к своему стакану и уже порядком захмелел, почувствовал слабость перед трезвым Павлом. Ему вдруг захотелось плакать. На него нахлынули воспоминания. Возможно, это были картины его скитальческой жизни, возможно, перед ним предстали развалины, оставшиеся от всех его трудов, надежд и веры — только он вдруг попросил плачущим голосом и так тихо, что его мало кто услышал:

— Братцы, спойте мою, прошу вас!

— Какую? Какую?

— Ну, не знаете, что ли? Эту, эмигрантскую, — ответил Павол вместо Марека, который в знак согласия только кивнул головой. Это была та самая. Павол знал ее, эту песню людей, которых нужда выгнала в широкий свет, людей, которых настолько доконали труд и страдания, что, вернувшись на родную землю, они спускали в трактирах все, что было накоплено за долгие годы ценой невероятных лишений. Сколько их уже было, уезжавших за океан, чтобы вернуться с обманчивой надеждой на лучшую жизнь? И сколько их еще будет?

Павол первый затянул:

Все подхватили мелодию, такую простую, словно кто-то, сидя за столом в кругу друзей, рассказывал обо всем, что видел и испытал: есть, мол, в Америке то-то и то-то, а живется там, мол, так-то и так-то.