Петер Илемницкий - Избранное

— Ах, свинья… И все из-за этого леса!..

Цудрак вопросительно посмотрел на него, и Павол объяснил:

— Помнишь Магата… скупщика леса. Он такое с людьми вытворял, что страшно подумать. Обманывал, мошенничал, обкрадывал, подделывал бумаги… словом, все, что хочешь. Как пастух с овцами. А староста — его овчарка. Он загонял для него жертвы в ловушку.

— Староста Ширанец?

— Да. Люди к нему шли за советом, и он всегда соблюдал интересы Магата. Когда подходило время платить налоги, он слал людей к нему. Магат нет-нет да и одалживал деньги, но гораздо охотнее покупал лес и под него давал задаток — как раз на налоги. А уж остальное приходилось требовать через суд. То же самое и с Зузой проделали. Вот как было дело…

— А разве Зуза продала лес? — вырвалось у Цудрака. — Как же так… без моего ведома!

Но Павол, которому наконец все стало ясно, продолжал свой рассказ, с легкостью делая из известных ему фактов и событий выводы, которые прежде были скрыты от него, а теперь после возвращения Цудрака сами собой напрашивались.

— Продала. А что ей оставалось? С этого и начались… все несчастья. Мне самому показалось странным то, что она рассказала. Больше года назад Гадида разносил по избам окладные листы: всем принес, а Зузе — нет. У нее, конечно, денег не было, и она боялась налога. А потом пришел сам староста. «Ага, — подумала Зуза, — вот и мне несет». Но он принес только письмо от зятя из Канады, который якобы узнал о твоей смерти. Зуза поверила. Вся деревня поверила, ведь — боже мой! — власти никогда ничего не сообщают. Люди наши мрут по всему свету как мухи, а узнаешь об этом через несколько лет, когда кто-нибудь вернется или случайно напишет. Ну, значит, так… Зуза поверила, и все жалели ее: осталась, мол, бедняжка, совсем одна. И тут, когда она была уже в полном отчаянии, опять пришел староста. Принес окладной лист и сразу же говорит Зузе: «Если у тебя нет денег, продай лес. Теперь имеешь право, ты одна хозяйка». Видишь… так и загнал ее к Магату. Она и продала. Получила задаток… как раз на налоги, а остальное… поди спроси у этого грабителя!

Пока Павол рассказывал, Цудрак стоял с опущенной головой и помертвевшими глазами. Но внутри у него все кипело от ярости, он готов был зареветь, как раненый зверь, и броситься на это дикое чудовище безмерной человеческой злобы, бессердечия, алчности и низости, способное за тридцать сребреников продать ближнего, разбить его счастье, ввергнуть в бездну отчаяния. Он готов был броситься на Магата и старосту, разорвать их на куски, разнести в щепки и сровнять с землей их дома, чтобы не осталось духу от этих вонючих клопов, — но сам оставался стоять как вкопанный, пытаясь совладать с собой. Молчание затянулось. Наконец он произнес с усилием:

— В деревне об этом знают?

— Нет. Откуда? Кто же мог подумать, что ты жив? Что Зузу так чудовищно обманули? Я и сам-то понял только сейчас, когда тебя увидел…

— Тогда молчи и дальше, — сказал Марек, скрывая зародившийся у него план. — Никому ничего не говори. Остальное уж… моя забота.

Но еще один мучительный вопрос не давал Павлу покоя. Душа его болела, разрывалась на части, он только сейчас осознал ужасную ошибку, на которой они с Зузой строили свое счастье. Едва слышно он проронил:

— А на меня ты не держишь зла за то, что… с Зузой?

Цудрак отрицательно покачал головой: «Нет!» — а Павол прошептал:

— Никогда и словом я ее не обидел…

В деревне возвращение Цудрака произвело впечатление разорвавшейся бомбы. К его избе отовсюду сбегались люди, с любопытством разглядывали живого покойника, изба наполнилась шумом и шушуканьем. У баб навертывались на глаза слезы, когда они рассказывали о последних минутах покойной Зузы, но превозмочь свою природную болтливость они никак не могли. «На этой подушке она испустила последний вздох, в этих перинах мы везли ее к доктору… Она лежала, как ангел, когда мы обрядили ее в последний путь… Столько горя на нее свалилось, боже мой!.. И такая была добрая, терпеливая…» Но Марек ничего не слышал и не замечал. Он чувствовал себя как в склепе: все тихо, мертво, вещи стоят на старых местах, как и годы назад, только жизни — нет. Вместо этого — толчея любопытных, их перешептыванье о покойной, словно шуршанье сухих листьев под ветром. Все здесь на него давило, ему не хватало воздуху. Он вышел. Его воспаленные глаза отдыхали при виде занесенных снегом косогоров, которые лизало своими лучами солнце, утоляя жажду.

Тут к нему подошел Педрох и мягко спросил:

— Скажи, Марек, почему ты не писал? Ведь все из за этого…

Это была правда, и Мареку стало больно. Сколько на свете правд, боже мой… у каждого человека своя правда. А у него?

— Не писал, говоришь… В первый год я написал два или три раза. А потом уж нет. Ты думаешь там — рай небесный? Пекло, друг, ад кромешный, а если хочешь через несколько лет принести домой какие-то гроши, то ад вдвойне. Потому и не писал. Врать не хотелось… а правду писать не мог, понимаешь?

Шимон верил. Верили и другие. Ведь тут уже был Гатала, который недавно вернулся и рассказывал о том, что делалось на свете, были дротары, которые вымирали вместе со своей былой славой, были и многие другие, что скитались, возвращались и уходили вновь. Ведь по всему миру разбрелись люди из этих деревень, они надрывались там до кровавого пота, а возвращаясь, выкладывали всю свою накипевшую боль на стол трактира перед крестьянами и заливали ее, гасили водкой, чтобы забыть. Мир лежал перед ним как на ладони, мир такой же черный, как и их леса.

Теперь деревню занимал и мучил один вопрос: как мог староста сказать такое о Мареке? Как мог написать такое его зять? Любопытством друг от друга заразились все, не могли с ним совладать и наиболее рассудительные мужики. «Виделся ли Цудрак с зятем старосты? Встречались ли они в Америке? — спрашивал один другого. Но Марек избегал подобных вопросов, а когда кто-то спросил его об этом напрямик, он ответил уклончиво: «А может, он видел меня где, не знаю. Встретишься со знакомым, а потом позабудешь. В Америке… народу много».

Но вот кто действительно был сражен наповал возвращением Марека, так это староста. Он стал неразговорчив, сторонился людей, боясь их любопытных расспросов и вопрошающих глаз, заперся дома и оттуда ни шагу. Всю работу он перевалил на плечи десятского при совете выборных. И все же не избежал того, чего пуще всего боялся. На другой же день вечером, когда к нему обычно уже никто не приходил, пес перед домом вдруг залился бешеным лаем — и в избу вошел Марек Цудрак. Он не поздоровался, с ним тоже не поздоровались. Ужас пригвоздил старосту к лавке, а старостихе пришлось прислониться к печке, чтобы не упасть.

Марек заметил их испуг. Беглая недобрая улыбка мелькнула на его лице, но тут же исчезла, и он, не теряя времени, нанес удар: