Петер Илемницкий - Избранное

Агенты ходили по деревням, нагоняя на всех еще больший страх и панику, хотя прекрасно знали, что банк все равно не сможет выплатить людям ни гроша. Люди совсем потеряли голову и были готовы на все.

В эти дни д-р Гавлас старался успокоить людей, объяснить им причины банкротства и предостеречь их от всяких проходимцев. Он считал своим долгом сказать людям правду о том, что их ждет.

«Вестник» вышел на этот раз большим тиражом И был нарасхват. Каждый номер переходил из рук в руки; отчаявшиеся, жаждущие люди черпали из него, как из кладезя премудрости, дрались из-за газеты, и от нее часто оставались лишь замусоленные клочки бумаги.

— Видите, — кричали обозленные мужики, — уже два года назад банк растратил четырнадцать миллионов!

— Наши деньги растащили, ворюги!

— Чай, не свои!..

Читали о том, что банк попросил у правительства предоставить ему мораторий [24] Мораторий — здесь: отсрочка платежей. и получил его.

— Что это за… мораторий?

— Здесь и об этом есть. Банк, мол, не обязан выплачивать вклады, даже если мы подадим на него в суд!

— Так… А по какому праву? По какому закону?..

— По какому закону? Сейчас объясню. Если ты украдешь двадцать крон, тебя накажут по закону. А если банк украдет у нас миллион, тут закон промолчит!

— Даже будет защищать его! Здесь вот… черным по белому написано: «Рассматривается в соответствии с финансовыми законами вопрос о предоставлении банку государственной субсидии из общественных фондов в сумме около четырех миллионов для удовлетворения требований вкладчиков. Это будет сделано, правда, при соблюдении определенных условий, в том числе: значительное сокращение административных расходов и взыскание всех ссуд».

Возмущенные люди слушали и многого не понимали.

— Им же еще дают четыре миллиона, этим грабителям!

— Так ведь для того, чтобы с нами рассчитаться! — воскликнул кто-то с надеждой в голосе.

— А других погубить! — возразил другой. — Не слышали, что ли? При условии — взыскать все ссуды!

— А что это такое?

— Деньги, которые они нам ссудили!

— Но ведь у нас ничего нет… где же мы возьмем?

— Землю отберут! Или еще что-нибудь!..

Словно шквальный ветер, словно дикий вихрь пронесся над долинами. Земля разверзлась перед людьми, и они очутились на острове, в безнадежной пустоте. Не за что было ухватиться. Открылась оборотная сторона медали. У тех немногих, кто в первые дни бегал в город, плакал перед дверьми банка и молил вернуть свои вклады, затеплилась хрупкая, ласкающая сердце надежда: вернут наши денежки. Но эта обманчивая надежда расцвела на отчаянии огромной массы должников, у которых теперь оставалась лишь половина скота, полкрыши над головой и в поземельном кадастре — отметка о взятой под земельный участок ссуде.

И над черными избами, над всем этим черным краем, застыл отчаянный и в то же время протестующий крик:

— Теперь начнутся экзекуции!

Люди не помнили такого безрадостного рождества. А бывало, это был большой праздник! К нему начинали готовиться недели за две: наводили порядок, шили, вышивали, пели обрядовые песни и очищали от грехов душу. Спозаранку с фонарями ходили к заутрене, спускаясь в долину по узеньким, проложенным в глубоком снегу тропкам, и костел звенел, возвещая приход Спасителя; при этом мужики надувались, как голуби, взмывающие к облакам, откуда должен был снизойти Справедливый, и голоса их звучали, словно пастушьи рожки. И все тогда выглядело празднично — и фарар в сверкающей, переливающейся ризе, и пономарь в мягких бесшумных крпцах. А сейчас?

Не убирались и не вышивали, притихли в своих избах — было не до песен. К заутрене собралось только несколько женщин, и их голоса хрипло звучали в морозном декабрьском воздухе. Не слышно было мужских голосов, подобных пастушьим рожкам. Канун праздника проходил в мертвой тишине. А когда подошел сочельник и пастух в полночь протрубил перед костелом двенадцать, всем показалось, будто некий таинственный голос отсчитал деревне последние минуты. Даже от веселой рождественской мелодии органа не просветлели лица молящихся. Они остались безучастными и тогда, когда фарар в блестящих одеждах возвестил: «Родился Спаситель…»

— Кто? Спаситель?

Каждый год слышали люди эти слова, но с каждым годом им становилось все хуже. Сколько объявлялось у них зримых и незримых спасителей, все они сеяли в сердцах людей надежду, но все кончалось обманом. Посулы, обещания… а настоящей помощи не было. Были обещания, была юридическая консультация в городе, была солома, которая прикрыла очередное надувательство господ, и наконец: вот этот фарар, который громогласно сулит им дорогу в рай, а сам вместе с Магатом готов содрать с них шкуру. И в душе и вокруг была ужасная пустота, глухая и безмолвная, без единого звука. Позовешь ли в отчаянии, закричишь ли от боли — ни звука в ответ, только и услышишь, как замрет вдали твой беспомощный зов. Людей много, но каждый одинок, до слез одинок. Говорят, тяжело умирать, но гораздо тяжелее жить в этом несправедливом мире. Люди расходились из костела по своим приземистым избенкам, и почти никто не произнес ни слова. Воздух искрился, земля звенела, серебрясь в лунном свете, в окнах тихо горели керосиновые лампы, и над заснеженными полями разносился собачий лай.

На земле воцарился покой, безбрежный и тихий. Только у людей не было покоя.

Тяжким камнем лег на душу черный призрак, и никак от него не избавиться. Пока он еще только лежал, неподвижно и мрачно, а что будет, когда он соберется с силами и возьмется за дело? Начнет душить, бесноваться и рушить все устоявшееся, сбивать с ног и подминать под себя, — кто тогда поможет и спасет? Если каждый так одинок…

От страха, растерянности и злобы у людей перехватывало дыхание, когда они до конца осознавали, что пройдет рождество, и ничего не изменится, что с каждым днем все неотвратимее становится грозный призрак, который неотступно преследует их с момента краха розенцвейговского банка.

Начнутся экзекуции!

И вот они начались.

Начались вскоре после рождества. Слух об этом принесли из города и соседних деревень. Рассказывали, что в городе у ремесленников распродают готовые изделия, инструменты и станки, оставляя людей без средств к существованию. Рассказывали об экзекуциях, т. е. об описи имущества в деревнях — это было в сто раз хуже, потому что все шло в банк и на налоги. Слезы, отчаяние и гнев перекидывались из потерпевших деревень туда, где еще не побывали судебные исполнители, и люди, не зная, что делать, кричали, советовались друг с другом, ища средство спасения. Но что могут посоветовать бессильные, беспомощные люди, как им защищать друг друга, если их всех постигла одна и та же беда? Каждый, как улитка, замкнулся в себе со своим горем. Не было доверия, не было сочувствия, не было единения. Было только отчаяние, с которым каждый боролся в одиночку.