Петер Илемницкий - Избранное

Тетка Туткуля, если бы и захотела, нипочем не смогла бы удержать при себе тайну Зузиной смерти. Она раз-другой пробежалась по деревне и вот, не прошло и недели, а обо всем уже узнали жандармы. Они доложили об этом деле в районное управление, и Грохалка попала под суд. Туткуля, которая должна была пойти в качестве свидетельницы, всячески старалась отвертеться от этого, и даже на восьмерке добрых лошадей едва ли удалось бы притащить ее в суд. Туткуля охотнее провалилась бы сквозь землю, так она боялась суда.

Вина Грохалки не была доказана, но все увидали, что баба нечистоплотна и глупа; ей запретили заниматься акушерской практикой. И она действительно бросила это дело: боялась еще раз попасть под суд. Бабы, правда, рожать не перестали, но теперь им приходилось управляться самим.

Произошла и еще одна удивительная вещь.

После смерти Зузы, кроме Павла, некому было заботиться об оставшемся хозяйстве. Но никому и в голову не приходило корить его за то, что он распоряжается чужой собственностью, хотя каждый знал, что они не были женаты. А Павол и не скрывал ничего: картошку и овес продал так, чтобы все знали, а деньги отложил; корову отвел к отцу на двор, чтобы за ней легче было смотреть; куры тоже прижились у Гущавы; к тому же еще он на свои деньги поправил крышу и окна в Зузиной избе, хотя там теперь никто не жил.

Случалось, мужики спрашивали его:

— Что же ты, вечно так будешь заботиться о чужом?..

— Не мое это, — отвечал тогда Павол, — но и не чужое оно мне. Все-таки… долг!

Ведь хозяйство, и дом, и каждая вещь в нем были так близки Павлу! Из этой миски они не раз ели вместе, сидели за этим столом, входили и выходили через эти двери. В воздухе до сих пор стоял запах моченой кудели, тут таз — в нем она мыла посуду, вот почерневшие лики святых, перед которыми она молилась. Все, все было как прежде, каждая вещь оставалась на своем месте, и только той, которая касалась их, уже нет. Павол заботился о доме и хозяйстве, как человек, ухаживающий за могилой, возле которой он живет одними воспоминаниями.

Вот это и было удивительно: люди без звука приняли все как нечто само собой разумеющееся. Зато староста Ширанец после смерти Зузы воспрял духом и частенько теперь бывал в необычно веселом расположении. А когда собутыльники, с которыми он часто кутил в трактире Магата, спрашивали у него о причинах такой перемены, он отвечал:

— Э, пустяки, друзья, просто у меня как-то отлегло от сердца.

Этот ответ никому ничего не объяснял.

Только Павол, как ни противился, как ни старался перебороть себя, не мог избавиться от неприятного ощущения. Уже давно его томила смутная догадка, что на черствой душе Ширанца лежит какой-то грех, который гложет и преследует его, не давая покоя. И только теперь, после смерти Зузы, староста наконец вздохнул свободно. Павол старался избегать этих мыслей, как избегал и встреч с мерзким, насквозь лживым старостой. Однако прошло немало времени, прежде чем Павлу удалось подавить в себе это неприятное ощущение и забыть о нем.

А время летело, как испуганный конь. Приближалась зима. По утрам люди вставали позднее, так как дел особых не было; только кое-где раздавался равномерный стук цепов: на гумнах домолачивали последний овес. Косогоры поседели от инея, а когда немощное солнце вскарабкивалось на черные вершины, иней таял, на траве и на голых ветках ясеней повисали сверкающие алмазные капли. В поле, нахохлившись, сидели продрогшие куропатки, в лесу сипло каркали вороны. День ото дня постепенно все замирало, и в воздухе, разорванном колючими ветрами, носилось зловещее предвестие. Только дети радовались первому снегу. Взрослые боялись его.

В конце ноября, через месяц после смерти Зузы, Павол вернулся из Витковиц домой, швырнул в угол пустой мешок и сказал:

— Сегодня последний раз…

Отец вздрогнул. Не сразу понял.

— Что… последний?

— Последний раз был на работе. Больше не пойду. Уволили.

У старика внутри что-то оборвалось. Надежда, что теперь Павол будет приносить заработок домой, исчезла, как слизанный солнцем иней на дереве. Мать зашевелилась на печке и непонимающе спросила:

— И тебя уволили?

— И меня.

Дом словно погрузился в глубокий траур. Сами собой прекратились разговоры: все ходили, как чужие; и, если кто-нибудь ронял слово, остальные с удивлением глядели на смельчака, у которого хватило отваги нарушить мертвое оцепенение. Долго не могли они стряхнуть с себя паутину гнетущего молчания. А стряхнуть ее пришлось, когда узнали, что они не одиноки в своем несчастье.

В деревне было немало домов, над которыми вдруг грянул гром. А черная туча суровой зимы без работы, туча, которая висела над всем краем, сулила новые грозы. Кубалик, старый и опытный рабочий, пришел раз из Витковиц домой и обратно уже не вернулся. Приходили и другие — односельчане и жители окрестных деревень — и тоже оставались дома. А те, что иногда подрабатывали в городе на лесопильном заводе, даже не ходили просить работы.

— Лесному промыслу пришел конец, — говорили они, слоняясь от одной избы к другой, не высовывая и носа из деревни.

Мужики победнее, которые зимой обычно подрабатывали в долинах на перевозке леса, шмыгали носом и растерянно повторяли:

— И верно: конец… Зачем нам теперь лошади?

Мартикан, который никогда слова лишнего не проронит, сказал однажды, отчеканивая каждое слово:

— Конец света грядет, други. Или что-то произойдет… Люди хотят жить, а это не жизнь. Господский пир, на котором мы только кости гложем.

Немного сказал, но в каждом слове была правда. Почва колебалась у них под ногами, они не знали, куда девать праздные руки, в какую сторону обратиться: везде пустота и неопределенность, люди же искали в этом мире чего-то постоянного, надежной опоры, такого места, где каждый день приносил бы верный кусок хлеба. Ведь во всей деревне не было ни одного достаточно обеспеченного хозяина, за исключением фарара, Магата и еще немногих. Только Шамай еще держался: кроме участка земли, у него было место на государственной службе. И тот, кто вспоминал о нем, ревниво скрывал это от других, говоря себе: «Пойду в город, попрошу начальника станции, чтобы взял меня на службу! Будет верный кусок хлеба!»

Однако, прежде чем кто-либо успел осуществить это детски-наивное намерение, по деревне разнеслась весть:

— Шамая уволили с железной дороги!

Известие, как ураган, подняло на ноги всю деревню. К Шамаю тотчас же набился полон дом людей: просмоленные мужики с натруженными руками, угловатые, сгорбившиеся, похожие на вопросительные знаки, которым суждено было дожить до крушения своих последних иллюзий.

— Как же это, Адам? — спрашивали они хмурого Шамая. — Ведь государственная служба — дело надежное!