Петер Илемницкий - Избранное

— Несите перины и подушки, только побыстрей! Я пошел запрягать…

Он выстлал телегу соломой, запряг лошадь и вскоре уже стоял перед Зузиным домом. Зуза лежала в беспамятстве, бледная как полотно, и истекала кровью. Ноги и руки похолодели. Ее закутали в полосатые перины. На телегу уселась жена Шимона и Кача Тресконёва. Остальные смотрели им вслед, пока телега не скрылась за поворотом в предрассветной мгле. Город еще не начал пробуждаться, когда они добрались туда. Они подняли старого врача с постели и осторожно перенесли Зузу в приемную. Она лежала на белом операционном столе без кровинки в лице, без признаков жизни. Изредка из ее чуть приоткрытых губ вырывался болезненный стон, но тело оставалось неподвижным.

Доктор задавал Агнесе вопросы, та отвечала. Потом он осмотрел Зузу, обессилевшую от неимоверных страданий, обследовал открытую, почерневшую от крови рану, откуда вчера вышел мертвый ребенок, и произнес серьезно, с расстановкой:

— Острое заражение крови.

Шимон пошатнулся, словно под ним земля разверзлась. Женщины тихонько ахнули и поднесли уголки передников к глазам. Педроху пришло в голову попытать последнее средство:

— А может… в больницу?

— Поздно…

— А?..

Ему показалось, что он ослышался, что у него слух отказал. Врач повторил:

— Уже поздно.

Он сделал Зузе укол, чтобы они не подумали, что он совсем ничего не предпринял для ее спасения, а потом голосом человека, повидавшего море людских страданий, тихо сказал:

— Езжайте домой… Поаккуратней.

Шаг за шагом, медленно ползла телега назад, погромыхивая на колдобинах. Незачем было погонять серую лошадь, вожжи свободно болтались, раздавался мерный — раз-два, раз-два — перестук подкованных копыт. У Шимона ни кровинки в лице. Кача и Агнеса плакали, всхлипывая потихоньку, вытирая нос рукавом. Время от времени они со страхом посматривали на груду голубых в полоску перин, в которых бессильно моталась с боку на бок Зузина голова. Словно мелкие, легкие волны поигрывали утопленником. На середине пути, как раз перед черным распятием, Агнеса тронула мужа за плечо:

— Шимон, останови!

Ей почудилось, что Зуза приходит в сознание, что чуть приоткрылись ее плотно сомкнутые губы и она неслышно выдохнула что-то слабым голосом, чего никто не расслышал и что растаяло в утреннем воздухе. В страхе все замерли и с отчаянием впились глазами в ее бледное лицо. И действительно, Зуза нашла в себе силы выдержать напор устремленных на нее взглядов, качнула головой, как будто хотела слегка приподняться, и из последних сил прошептала, как во сне:

— Скажите… Павлу… что я его…

Она не докончила. Губы ее плотно сжались, голова снова утонула в перинах, точно ее захлестнуло волной, и ссохшееся лицо стало безжизненным.

Все стояли сгорбившись, ни живы ни мертвы, будто перед ними прошла сама смерть.

— Зуза!.. — вскрикнула объятая ужасом Кача, а Агнеса, всплеснув руками, закрыла ими лицо, уронила голову на колени и разрыдалась.

Шимон Педрох, даже не проверив, дышит ли еще Зуза, молча снял шляпу, перекрестился и, глядя на вырезанную из жести фигуру распятого Христа, прошептал:

— Господи, помилуй… Зузу…

Тетка Туткуля узнала утром две новости: что Зузу отвезли в город к доктору и что жена Талапки родила ночью здорового мальчика.

Встретив Мартиканиху, она сердито упрекнула ее:

— Почему меня не позвали к Зузе?

— Все равно ничего нельзя было сделать, тетка.

— А все-таки… чай, я Зузе не чужая.

Мартиканиха покачала головой:

— Думаю, ей уж ничем нельзя было помочь…

В Зузином доме никого не было. Туткуля направилась к кузнецу. Не могла сдержать любопытства, — как сердце чуяло, что у Талапки ее ждут интересные новости.

Войдя в комнату, где в груде белых перин лежала побледневшая роженица, Туткуля прежде всего заметила не ее, а акушерку, которую еще ночью доставили из города. Молодая, стройная, с веселыми глазами, смешливая, так и заливается серебристым смехом. Чистенькая, в белом халате, от которого, казалось, все вокруг посветлело, она купала розового плачущего младенца.

— Благослови вас… — поздоровалась Туткуля. Она склонилась над кузнечихой и, глядя на ребенка, произнесла: — Не сглазить бы, как две капли воды похож на вас…

Жена кузнеца счастливо улыбалась:

— Садитесь, тетушка.

Туткуля присела на постель в ногах. На языке у нее вертелся вопрос, и она никак не могла дождаться, чтобы акушерка вышла из комнаты. Когда та наконец вышла, она таинственно наклонилась к Талапковой:

— А почему вы не позвали Грохалку?

Кузнечиха, ослабевшая и бледная, побледнела еще больше и прямо задрожала от отвращения:

— Вы видели ее руки? Настоящие когти! А грязи сколько!

— Да что вы? Никогда не замечала…

— А я вчера заметила, — продолжала кузнечиха, в ее голосе все еще дрожал страх. — Вы только посмотрите на нее… может быть заражение крови… Не хочу ее оговаривать, боже сохрани, но кто знает, почему у нас столько женщин умирает…

Туткуля словно вдруг поняла что-то, ей стало страшно.

— С Зузой, говорят, очень плохо. Ее повезли в город к доктору, мол…

Она не успела докончить. По улице, под окном, бежала какая-то баба в белом платке и испуганно кричала:

— Зуза… отдала богу душу!

Талапка, стоявший перед домом с молотом в руках, переспросил:

— Кто?

— Зуза! Педрох ее везет… — и побежала дальше.

Туткуля вскочила, бросилась к окну, но там уже никого не было. Она выбежала от кузнечихи не прощаясь и изо всех сил помчалась к Зузиной избе. Там уже плакали над Зузой убитые горем бабы; с помощью Шимона ее уложили на постель; несчастье, которое сегодня постигло Зузу, завтра могло обрушиться на любую из них.

— Что говорил доктор? — спросила Туткуля Шимона.

— Заражение крови…

— Не выживет?

Шимон посмотрел тетке в глаза, потом опустил свой здоровый глаз и сказал:

— Уже конец…

Вокруг них нарастал шум, любопытство и шепот. Многие бабы даже забыли отложить мотыги и все еще держали их в руках, словно хотели опереться на них, чтобы выдержать тяжесть, которая легла им на душу при виде чужого несчастья. Из угла послышалось громкое рыдание.

Туткуля не плакала, ее сухие глаза глубоко ввалились, она молчала и долго всматривалась, ни о чем не думая, в лицо Зузы. Но вдруг она словно ожила, в ее глазах блеснул огонек. Она подошла к постели, откинула перину, склонилась над Зузой, приложила ухо к ее груди. Все затихли, затаив дыхание, не мигая: стояли и ждали. Наконец, тетка выпрямилась:

— Ведь она еще жива!..

Всех охватил испуг. А тетка продолжала:

— Это она, бедняжка, ослабела, спит…

Это была правда. Тетка слышала слабое биение Зузиного сердца. Правда, оно доносилось откуда-то из бесконечной дали, словно ты стоишь на опушке дремучего леса, а на противоположном конце его, которого даже не видно, стучит дятел: тук, тук! Она сама не верила этому: может быть, это билось ее собственное встревоженное сердце?