Франсиско Веладо - Кокосовое молоко

— Ты правильно говоришь, Чепита, но не надо все принимать близко к сердцу. Пес его побери! Послушайте-ка вирши одного вашего покорного слуги:

Снова раздалась овация. Некоторые дамы даже пожаловались, что у них разболелся живот. Ай-яй-яй! Ну и забавник! Нет, вы видали что-нибудь подобное? Ах, падре Вальбуэна! Господи, если бы все священники были такие!

Одна старушка, умирая со смеху, повторяла между приступами кашля:

— Пес его побери!

— Хватит, дети мои, будьте благоразумны. Я приму лекарство, а потом мы еще раз помолимся по четкам. Не все же нам смеяться.

Но теперь дамы уже выходят из повиновения.

— Прочтите нам еще стихи.

— Да, да, еще.

— Еще, падре.

— Нет, после молитвы.

Мы прибываем в порт.

Пароход уже стоит на якоре. Он молодцевато покачивается среди густой синевы моря.

Мы спрашиваем про монахинь, и нам отвечают, что они высадились два часа назад и находятся в гостинице. Отправляемся туда.

Встреча очень сердечная. Дамы из Сонсонате сумели чудесно выполнить свою задачу. Монахини, кажется, очень довольны и растроганы. Любезные объятия дам, чарующие фразы и обстоятельная речь, с блеском произнесенная доном Руперто. Ему долго аплодируют. Падре выражает свой восторг звучным поцелуем и двумя оплеухами, которые он закатывает оратору. Тот в испуге отбивается, уши у него горят от шлепков.

Затем подается легкая закуска, которой дамы потчуют монахинь и ребятишек местной бедноты. В коридорах гостиницы полно народу.

Монахини — их четыре — хоть уже в летах, с виду походят на девочек. На скверном испанском языке они расспрашивают нас обо всем, что видят и слышат.

Падре подходит к ним с несколькими стаканами немецкого пива. Нет, нет, они не пьют. Они знают, что это такое, спасибо. Нет, нет, падре, большое спасибо. Но священник продолжает настаивать и не выдерживающие его назойливого напора монахини просят стакан какого-нибудь другого «шегбета».

— Вы не пьете пива, доченьки? Тогда я угощу вас стишками.

— Просим, просим! — закричали две глупые старушки.

И священник, на раскрасневшемся круглом лице которого написано блаженство, самодовольно (у него манеры, как у студента на каникулах) декламирует:

Несколько дам с невинным видом зааплодировали, другие в испуге переглядываются и нервно ерзают, словно а их стулья натыканы булавки. Монашенки, разумеется, не поняли эпиграмму, но они достаточно умны, чтобы, узрев всеобщее смятение, догадаться, что тут что-то неладно.

— Вам не жарко, матушки?

— Уф, какая жара, матушки.

— В ваших краях бывает жарко, матушки?

И надо же было, чтобы падре, то ли ища новых аплодисментов, то ли стремясь загладить неловкость, опять пустился во все тяжкие.

Каким бесом он одержим?

Что за необъяснимый переход от грусти, которая одолевала его с утра, к этому веселью? Или, быть может, оно наигранное? Он неспокоен, мечется по комнате, подходит то к одной группе дам, то к другой и отпускает шутки. Он шутит нервно, будто торопится, Дамы смеются, а он, шумно дыша, скалит зубы, морщит нос и задирает свою крупную голову, как бык перед нападением.

— Знаете, вам надо взять несколько уроков испанского языка, — говорит он одной из монашенок.

— Да, да, падре.

— Вот и хорошо, мы поупражняемся. Что бы я ни сказал, повторяйте — «и я тоже». Понимаете?

— Да, падре.

— Посмотрим. Говорите.

— И я тоже.

— Правильно. Начнем: по дороге я шел…

— И я тоже.

— Я шляпу нашел…

— И я тоже.

— Довольно, довольно! — кричат стоящие подле жертвы дамы. — Не отвечайте ему больше, матушка!

На лице монахини испуг, она краснеет. Но падре настойчиво продолжает:

— Я…

Проворно, точно кошка, дон Руперто бросается на безумца и затыкает ему рот, прежде чем оттуда вылетело слово, которого все со страхом ожидали.

— Не надо, падре, пожалуйста! — И он чуть ли не выталкивает священника из комнаты.

Всеобщее оцепенение. Сдержанные смешки. Затем дамы; дружно и хором принимаются говорить о жаре.

Кто-то кричит нам, что пора возвращаться. И в самом деле, слышен сзывающий пассажиров свисток паровоза.

— Идемте, идемте, сеньоры, не увлекайтесь разговорами, а то поезд уйдет без нас.

В вагоне дон Руперто подходит ко мне и тихо говорит:

— Ну и отличился пьяница. Какая глупость!

— Говоря по правде, это непонятно…

— Ба! А лекарство?.. Вспомните только. Это чтобы сбить нас с толку он надписал на аптечном ярлыке: «Через два часа по столовой ложке». Но, видимо, хмель его одолел и от Сонсонате до Акахутлы он уже не справлялся, который час. «Лекарство» кончилось раньше, чем мы приехали. К счастью, он не упрям. Я вразумительно поговорил с ним и, чтобы не случилось худшего, уговорил остаться ночевать в гостинице. Видите, он меня послушался. Завтра он возвратится.

— Сюда, сеньоры, сюда, — говорит нам билетер. — Будьте добры, подождите немного. Скоро дадут свет, компания обещала. Здесь, сеньоры, одиннадцатый ряд, вот ваши места.

Мы усаживаемся в темноте, чувствуя себя несколько неуютно. Растерянные, сидим на крайних местах и молчим. Где-то впереди мерцают керосиновые лампы наподобие Южного Креста. На галерке ликуют мальчишки — пользуясь темнотой, вопят дикими голосами, выкрикивают всякую чепуху, мяукают, кудахчут, лают…

Когда же наконец дадут свет? Мне это начинает надоедать. И вдруг позади я слышу подозрительное шушуканье:

— Шш — ш… осторожнее… кругом люди…

— Ничего, радость моя.

— Я тебе говорю, что… что… люди…

— Просто ты… ты… просто ты… очень… вол… очень вол… вол… нуешься…

— Но ведь ты… ты… Нет!

— Не кричи…

— Да, да, но… нет, нет, ты меня не любишь.

— Слушай, если б я тебя не любил… не любил…

— Нет, нет… подожди…

— Ах!

— Ох!

И прерывистые вздохи, почти стоны. И молчание, которое говорит больше, чем слова, говорит о бесконечном блаженстве…

Я погружаюсь в воспоминания и грезы. Что это? Мне вдруг пришли на память стихи! Не помню, где я читал их: