Фернандо Алегрия - Призовая лошадь

Разинув рот, Идальго с недоумением уставился на нас.

— Нет, друзья мои, объясните им, что ничего подобного не было, объясните, пожалуйста. Никакого foul тут не было. Скажите им прямо.

— Я ничего не имею права объяснять, — ответил мистер Гамбургер. — Все это ты должен будешь сам объяснить судьям.

— Но ведь вы лучше сможете сказать это по-английски. Из моих объяснений они не поймут ни слова. Вы же знаете мой английский. У нас могут отнять победу! Не допускайте этого, умоляю; поговорите с ними, объясните…

— Ты должен сам предстать перед судьями и сделать заявление. Они просмотрят кинопленку, и если никакого foul не было, победу они отнять не смогут. Дело простое. Объясни им точно, что произошло.

— Но как им могло взбрести в голову, что я сбросил жокея? Что я, убийца, что ли? Нет, клянусь вам, ничего подобного не было.

Яростное негодование уступило во мне место отчаянью, ибо я твердо понял, что Идальго убедить не сможет. Да и кого смог бы он убедить на своем чудовищном английском, при своей шепелявости и писклявости, да еще при такой подозрительной физиономии? Он уже не был тем маленьким железным божком, с эпической силой повелевавшим крылатым конем. С его лица сбежало выражение зловещей значительности. Морщины смешались со шрамом, пот струйками стекал по вискам и по лбу, руки тряслись. Прежде чем его вызвали в судейскую ложу, я улучил момент поговорить с ним с глазу на глаз. Пока он шел с седлом взвешиваться, я спросил:

— Мне плевать, что нас могут лишить победы. Мне важно знать одно: Гонсалес и вправду выиграл заезд? И верно ли, что ты подтолкнул двух своих соперников? Скажи мне правду, дружище.

Идальго окинул меня взглядом, в котором читались гнев, бессилие и горечь; голос его дрожал, и сквозь душившие его слезы он ответил:

— Нет, клянусь тебе, Фэр Тракл сбилась прежде, — чем я обошел ее… клянусь…

Конечно, все это было весьма странно, но я чувствовал, что Идальго говорит правду. Любому другому жокею, конечно, поверили бы, но ему не поверят, даже если он будет клясться, стоя одной ногой в могиле. Мы с мистером Гамбургером сели на ступеньку лестницы в ожидании решения судейской коллегии. Публика продолжала обсуждать событие. Опытные болельщики утверждали ничтоже сумняшеся, будто «сами видели», как Идальго толкнул соперников.

— Задел грудью своей лошади, — сказал один.

— Нет, боком… а потом толкнул Лонгдена…

— Он стал толкаться с самого начала… — присовокупил какой-то пьянчуга.

С самого начала! И это когда Гонсалес отставал от соперников на целых двенадцать корпусов!

— Его обязательно засчитают последним, вот увидите. Пусть не нагличает…

Мало-помалу к нам подтягивались друзья. Куате потирал руки и жмурил глаза; он походил на вибрирующую струну, которая вот-вот лопнет. Бледное лицо, заросшее щетиной, кривилось в нервных гримасах. То он присаживался на корточки, то вскакивал и принимался бегать. Потом возвращался, хлопая себя по ляжкам.

— Чего эти мерзавцы тянут? Эх, только бы они решили по справедливости! Ведь я поставил все свои деньги, маэстро…

— Молись, Куате.

— Уже помолился. Смугляночка, дева Мария из Гуадалупе, не оставив меня своей милостью; я готов сколько угодно поставить ей свечей… хоть на спину. Даю слово, что в случае, если у нас не отнимут первого места, я проползу на коленях от Тихуаны до самой столицы.

— Да не покарает тебя провидение за лисьи твои посулы!

— Нет, начальник, я всерьез говорю. Я дал обет, правда не этот, другой, но очень и очень серьезный.

Все стремились хоть немного нас утешить. Понятно, конечно, что, утешая нас, они тем самым утешали себя, поскольку решительно все поставили на Гонсалеса, причем вытряхнулись до последнего цента. Помалкивал один Ковбой. Он стоял, покачиваясь с пятки на носок и с носка на пятку, возвышаясь над толпой, с апоплексической усталой и морщинистой физиономией; только серые глаза его очень живо постреливали на светящееся табло. Я подошел к Ковбою, подтолкнул локтем и спросил:

— Как ты думаешь, лишат нас победы или нет?

Он молча продолжал смотреть вдаль. Затем, наклонившись ко мне и дохнув перегаром, ответил:

— Чепуха! Совершеннейшая чепуха! Идальго не допустил никакого foul. Если что и произошло, то только между Лонгденом и Вестроупом, которые шли впереди. Да и то думаю, что это просто несчастный случай. Гонсалес тут не виноват. Вот увидишь.

«Ты в самом деле так считаешь? Не с пьяных глаз?» — подумал я про себя.

— Да, но если Гонсалес вклинился между ними…

— Вклинился он после того, как Вино Фино споткнулся. Я это видел. От меня не ускользает ни одна мелочь. Если по отношению к кому и был допущен foul, то это по отношению к Гонсалесу. Он никому не мешал. Уверяю тебя. Впрочем, ты сам в этом убедишься.

А тем временем в паддоке Хулиан прогуливал Гонсалеса в ожидании решения судейской коллегии. Рядом прогуливали Фэр Тракл. Другие лошади, включая Вино Фино, уже исчезли. Жокей отделался пустяковыми царапинами. Гонсалес не обращал никакого внимания на происходящее. Похоже, он знал точно, что является победителем, и наслаждался своей победой посреди полной неопределенности, так волновавшей толпу. Я смотрел на Гонсалеса, когда вдруг в громкоговорителях раздался голос диктора:

— Внимание! Внимание! Прошу внимания!

На ипподроме воцарилась непривычная тишина, затишье перед грозой. Так застывает волна перед тем, как обрушиться на берег.

— После тщательного и всестороннего рассмотрения кинопленки забега, — продолжал диктор, — и после опроса жокеев судейская коллегия постановляет: для протеста нет никаких оснований. Гонсалес и жокей в foul не виноваты. Результат заезда считать официальным…

Рядом со мной началось бурное веселье. Куате и остальные скакали, как обезьяны. Зрители, глядя на столь детское проявление радости с нашей стороны, тоже присоединились к нам, посмеиваясь над нами, — поддерживая криками и свистками, удвоившими наши радостные излияния. Мистер Гамбургер схватил меня за руку и бегом потащил к кругу победителей.

— Фотографа сюда, фотографа! — кричал он на ходу. — Получим премию и снимемся все вместе.

С него свалилась шляпа, которую он не стал поднимать. В порванной куртке и растерзанной на груди рубахе, галстуке на боку, с растрепанными волосами я мчался за ним, испуская непонятные вопли, которые толпа встречала смехом. Мы подбежали к кругу как раз против трибун.

— Дружище, — взволнованно крикнул Идальго, крепко обнимая меня, — ты должен был мне поверить. Мы выиграли чисто.

Я взволнованно ответил на его объятие. Обнимая своего друга, я заметил слезы в его глазах, выражение которых, впрочем, не потеряло обычной жесткости и настороженности.