Мохан Ракеш - Темные закрытые комнаты

Жизнь мчалась стремительно — никому и в голову не приходило, что можно же иногда позволить себе передышку, чтобы просто послушать голоса ласточек, или понежиться на травке под ласковым солнцем, или полюбоваться проплывающими над головой белоснежными, без намека на дождь, облаками. Время пролетало с такой быстротой, что вы не успевали ощутить себя в его бешеной гонке. Вас бесконечно снедало сомнение: а не отстали ли вы от всеобщего сумасшедшего бега? И случись в нем хоть малейшая заминка, она показалась бы всем совершенно неестественной. События на международной арене совершались с головокружительной быстротой, каждое из них вызывало столь же молниеносную реакцию, в мозгу настойчиво бился один и тот же вопрос: что принесет с собой грядущий день? Время от времени на авансцену международной жизни выходили режиссеры-политики, они произносили речи, отчего вам всякий раз приходилось заново переосмысливать содержание и соотношение происходящих вокруг событий. Вы словно бы находились в бесконечном полете по замкнутому кругу, и вы понимали это и мучились бессмысленностью происходящего, но снова и снова стремились вперед…

Ну можно ли в подобном состоянии вспомнить о прилетающих с гор ласточках или заметить, как они начинают готовиться в обратный путь? Можно ли заметить тот день, когда на стеблях бамбука появляются цветы и когда, увянув, начинают опадать их лепестки? И где оно затерялось, ваше твердое намерение с этой недели начать почаще навещать друзей, которые настойчивыми телефонными трелями то и дело напоминают о своем существовании?

Харбанс уже давно обижался на меня. С тех пор как однажды он чуть не силой затянул меня к себе, больше мы так и не виделись, хоть я и обещал не забывать их. Раза два или три он звонил мне в редакцию, напоминая о моих обещаниях. Как-то даже позвонила Нилима. Но я никак не мог выбраться к ним. Наконец Харбанс разозлился окончательно и в один прекрасный день сделал мне по телефону самый оглушительный разнос. Он заявил, что, если в тот же вечер я не приду к ним, он впредь никогда больше не позвонит мне и вообще порвет со мной всякие отношения. Я заглянул в свой блокнот — в девять вечера мне предстояло быть в клубе, на товарищеском ужине в честь приезжих провинциальных журналистов. Я перечеркнул эти строки и сверху надписал: «Побывать у Харбанса, потолковать о житье-бытье». По телефону Харбанс решительно заявил: «Ты должен прийти как можно раньше. После шести я все время буду дома. Смотри же — приходи во что бы то ни стало. Что бы ни случилось — дождь, ураган, но в шесть вечера ты должен быть у меня!»

Приводя в порядок беглые заметки в блокноте, я одновременно перебирал в уме все, о чем мог зайти разговор у нас с Харбансом. Уже в первую нашу встречу мне представился случай заглянуть в его душу. И, пожалуй, столь долгий перерыв в наших встречах имел, помимо моей занятости по службе, еще и другую причину — подсознательно я избегал дальнейших откровенных бесед с Харбансом. В тот день он продержал меня до одиннадцати ночи. И если бы я сам не выбрал подходящий момент, чтобы подняться и уйти, он, возможно, говорил бы и говорил еще часа два. Длинный его рассказ перекрывал огромные расстояния от Лондона и Дувра до Нового Дели, но меня не покидало ощущение, что в центре этого повествования все время одно и то же лицо — Сурджит. Харбанс каждую минуту, хотя и по разным поводам, упоминал его имя, и так же, как останавливается посреди дороги путник, занозивший себе ногу, он подолгу топтался в своем рассказе на месте, едва назвав имя Сурджита.

— Я ненавижу этого человека! — говорил он мне. — Будь моя воля, не подумал бы даже взглянуть в его сторону. Сколько раз твердил я этой женщине (он имел в виду Нилиму), что нужно переехать отсюда куда-нибудь подальше, но она и слушать меня не желает. Конечно, ее интересует в жизни только собственное благополучие, а до меня ей и дела нет!

О том, что дом их расположен как раз напротив дома Сурджита, я узнал лишь в тот день, когда впервые приехал к ним в Дефенс-колони. Даже номера их домов стояли рядом — 31 и 32. Жизнь по соседству сделала естественным постоянное и тесное общение Нилимы и Шуклы, что, как утверждал Харбанс, чрезвычайно раздражало его. Но, подумал я, тогда зачем же было снимать дом рядом со столь нежелательными соседями? Ведь Сурджит и Шукла поселились на этой улице четырьмя месяцами раньше!

— С утра до вечера она (теперь он говорил о Шукле) снует из двери в дверь. Я не желаю этого! Я не хочу встречаться с людьми, к которым не испытываю ни малейшей симпатии, понимаешь? Как эта женщина (то есть Нилима) не усвоит такую элементарную истину…

— Но чем Сурджит вдруг, ни с того ни с сего, так досадил тебе? — спросил я с тайным мстительным чувством. — Конечно, я не знаю его так хорошо, как ты, но, по-моему, он очень веселый, очень общительный и… и, насколько я понимаю, достаточно умный человек. Правда, мне трудно пока судить о нем как о журналисте, но вполне допускаю, что и тут он способен неплохо проявить себя.

Начни Харбанс хвалить Сурджита, и я, из чувства противоречия, стал, бы, вероятно, всячески хулить его. Но в данном случае Харбанс сам был настроен против Сурджита. И мне оставалось только поражаться, как мог я выступать в защиту того самого человека, из-за которого все эти годы меня мучило некое нравственное удушье, из-за которого девять лет назад я был вынужден бежать из Дели…

— Умный человек! Ха! — Маскируя свое возбуждение, Харбанс потянулся за стаканом с остатками виски. — Жалкий червяк! — сердито воскликнул он. — Вот только это и можно сказать о нем. Если есть в мире человек, которого я ненавижу всей душой, то…

— Однако до отъезда за границу ты думал о нем иначе.

— Но разве тогда я знал его? Мне он казался совсем другим человеком.

— Вот тебе и раз! Как же это ты не знал его? Ведь ты поручил ему заботу о самых близких тебе людях!

Мне пришла на память фраза, произнесенная Нилимой девять лет назад: «Не понимаю, как мог Харбанс оставить нас на попечение такого человека?» Она едва не высказалась тогда о нем еще более резко, но как только я дал понять, что разделяю ее мнение о Сурджите, она поспешно уклонилась от откровенного разговора.

— Неужели я поступил бы так, если бы мог предвидеть, какие штуки он начнет тут вытворять без меня? — И он с какой-то отчаянностью опрокинул в себя остатки виски. Выражение его глаз сделалось скорбным и презрительным. Он смотрел на меня в упор, словно это я был главным виновником всех его бед.

— Ну, о чем теперь говорить! — примирительно заметил я. — Видно, так было угодно судьбе! Стоит ли казнить себя за это? Остается одно — смириться со всем.

— Смириться? Ты смеешься надо мной? — воскликнул он с пробудившимся вдруг пылом. — Этот негодяй загубил жизнь совсем юной девушки! И я должен его простить?