Александр Дюма - Блек. Маркиза д'Эскоман

— Сударыня, сударыня! — воскликнул он. — Во имя Бога, что с вами случилось?

При звуке этого голоса г-жа д’Эскоман распрямилась, словно подброшенная стальной пружиной.

— Кто зовет меня? — спросила она хриплым от испуга голосом.

— Это я, Луи де Фонтаньё, я люблю вас и никогда не переставал любить.

— И я не узнала его?! — воскликнула Эмма. — И я еще сомневалась, что это он? О!.. Ведь сердце говорило мне, что он не покинет меня в моем несчастье!

Нет никого целомудреннее куртизанок: только они умеют обставить грехопадение, соблюдая все приличия. Когда же отдается честная женщина, принося в жертву то, что было самым драгоценным из ее сокровищ, — добродетель, что значит для нее суетная скромность? Подлинная страсть не признает ни постепенности, ни рассудочности, ни расчета. Госпожа д’Эскоман обвила руками Луи де Фонтаньё; она прижалась к нему с той силой отчаяния, какая принуждает осужденного на смерть припадать к алтарю; и в самом деле, разве эта грудь, к которой прильнула ее собственная грудь, не была отныне ее единственным прибежищем?

Губы их встретились, и она не стала отводить в сторону свои, продолжая обнимать молодого человека; она вновь заговорила, и слова ее прерывались то поцелуями, то рыданиями:

— Нет! Нет! Вы ведь не покинете меня, не правда ли, друг мой?.. О! Как я страдала эти последние два часа! Я думала, что умру здесь, под этим деревом! Но, к счастью, смерть, которую я звала, не пришла! Как было бы жестоко, если бы я умерла, не увидев вас!.. Ведь вы любите меня, Луи? Не правда ли, вы любите меня? Скажите мне хоть что-нибудь, я хочу слышать, как ваш голос повторяет то, что шептало мне мое сердце; ибо я ведь уже давно люблю вас… Неужели все, что происходило со мной, лишь сон? Нет же, то был не сон; до сих пор в моих ушах звучит голос этого ужасного создания; позорное имя, которое она дала мне, адским огнем обожгло меня. О Боже мой! Боже мой!

— Я отдам всю свою жизнь, чтобы заставить вас забыть эту страшную минуту, чтобы искупить вину, роковым образом совершенную мною поневоле… Эмма, милая Эмма, клянусь вам всем, что свято на этом свете для человека: если из-за меня вы опозорены…

— Да, да! Я опозорена! — вполголоса произнесла г-жа д’Эскоман (последние слова Луи де Фонтаньё вынудили ее бросить взгляд на события прошедшего дня). — Боже мой! Мне кажется, теперь я покраснею от одного взгляда ребенка!

— Если из-за меня вы опозорены, — продолжал молодой человек, — то во мне будет столько любви к вам, я найду в этом неслыханном счастье, каким я буду вам обязан и каким я уже вам обязан, потребность в таком постоянстве, что вы никогда не будете сожалеть о мучительной жертве, принесенной из-за меня. И пусть я буду проклят Богом, если когда-нибудь изменю этой клятве, которую я приношу в эту минуту — самую торжественную в моей жизни!

— Да разве мне нужны ваши клятвы, Луи? Кто любит, тот не может лгать. Боже мой! Да разве возможно, чтобы я когда-нибудь сожалела о чем-либо? Боже мой! Да все мои мысли настолько целиком заняты вами, что когда я слышу ваш голос, то не помню ничего, что было сегодня, вчера, давно. Мне кажется, будто я только что родилась. Повторите же мне еще раз, Луи, что вы любите меня! Я так мечтала услышать от вас эти слова, но не думала, что так сладко внимать им.

После первых восторгов нахлынувшего на них упоения им следовало подумать о реальных трудностях положения, в какое поставила г-жу д’Эскоман выходка Маргариты.

Как только молодые люди заговорили об этом, к ним подошла Сюзанна.

Когда гувернантка увидела их, сидящих бок о бок под тополем и держащих друг друга за руки, услышала дрожащий и звонкий голос своей хозяйки, она догадалась, что та вышла из своего ужасного оцепенения. Радость произвела на кормилицу такое же действие, как и усталость: ноги ее подкосились, и она упала перед Луи де Фонтаньё на колени и принялась целовать его с таким восторгом, какой до этого выражала лишь своей госпоже; она прижимала его к своей груди, как мать, отыскавшая своего любимого сына.

— Не правда ли, вы сделаете ее счастливой, мою Эмму? — говорила Сюзанна. — Ведь так, господин де Фонтаньё? О! Если бы все случилось иначе!.. Еще минуту назад я думала, что такое возможно, и если бы вы только знали, как меня это пугало! Боже мой! Ведь на этот раз виновницей ее несчастья была бы я, поскольку это я… Боже мой! Возможно, то, что я совершила, очень дурно, если Небо хотело меня за это покарать, но наказав не меня лично, а того, кого я люблю больше всего на свете, — мое дитя!.. О нет, я совсем с ума сошла со своими страхами!.. К тому же, она умерла бы от любви к вам. А разве можно позволить умереть подобным образом той, что вскормлена твоей грудью? Нет, она будет счастлива с вами, я в этом уверена; вы ведь совсем не похожи на того; у вас еще не было времени развратиться… Она будет счастлива! Посмотрите: мне кажется, она и сейчас уже изменилась; я вижу улыбку на ее губах!.. А ведь она так давно уже не смеялась!.. Она привела меня сюда, выйдя из того ужасного дома. О Боже мой! Да зачем же я повела ее туда?.. Прибежав сюда, она бросилась под это дерево, и ничто — ни мои мольбы, ни мои слезы — не могло заставить ее вернуться домой; я побежала за помощью, и вот я встретила вас…

Хотя Луи де Фонтаньё и не догадывался, какую важную роль сыграла Сюзанна в этой запутанной истории, завершившейся столь неожиданным для него образом, он знал, какое влияние имела гувернантка на свою госпожу. Поэтому он повторил перед ней все клятвы, данные им только что Эмме.

Ночь между тем сгущалась, и необходимо было что-то предпринять.

Поскольку робким натурам труднее даются ответственные решения, они и с большей твердостью воспринимают последствия положения, в какое их ставят обстоятельства; им одинаково тяжело идти как назад, так и вперед.

Следовало иметь большую волю, чем располагала г-жа д’Эскоман, чтобы безбоязненно встретить и упреки мужа, и всеобщее презрение, какие ей нужно было ждать после того как утренняя сцена несомненно получила огласку в Шатодёне.

Такие соображения воздействовали на решимость г-жи д’Эскоман лишь косвенно, хотя они все же в некоторой степени способствовали тому, что маркиза утвердилась в мысли о невозможности для нее сделать шаг назад. Главным же образом решиться на это ее заставило воспоминание о том, что она услышала, находясь в мансарде; в ней осталась ревность к Маргарите; она завидовала такому кипению чувств, которое сама она этим утром отчаялась достигнуть. Что бы ни должно было из этого воспоследовать, она не желала делать первые шаги в своей любви, проявляя бесстрастность, казавшуюся ей полной противоположностью любовному чувству. В том, чтобы спокойно обладать любовником, находясь вне света, с которым она только что порвала, несмотря на предрассудки и обвинения, с какими ей предстояло столкнуться, таилось нечто казавшееся ей победой и оказывавшее на нее то непреодолимое притягательное воздействие, какое исторгло из общества столько благородных и великодушных сердец. К тому же она надеялась безмерностью своей жертвы навсегда приковать к себе любимого человека.