Александр Дюма - Блек. Маркиза д'Эскоман

— Так отчего же тогда вы отказываетесь идти со мной? Получив от вас такое нежное признание в любви, можно ли потерять вас? Что мне останется, если, увидев Небо, я окажусь на этой пустынной, безлюдной и мрачной земле?

— С вами останется вот это, — произнесла Эмма, указывая пальцем на символ искупления, возвышающийся над всей сценой, — этот крест, который даст вам силы преодолеть время испытаний, ибо только что он придал мне силы для борьбы с моей слабостью и моими заблуждениями.

— Нет, — возразил Луи де Фонтаньё, — я не смогу утешиться, потеряв вас, сударыня! А доказательство того, что мною сказано, будет у вас в самое скорое время, ибо, клянусь этим крестом, я не переживу того удара, какой вы мне наносите.

В эту минуту к нему пришла помощь с той стороны, откуда он ее и не ожидал.

— Эмма, дитя мое, послушай меня, — прервала его Сюзанна, трепеща, что какое-нибудь решение отчаявшегося молодого человека станет роковым для ее хозяйки, — а если он сделает то, о чем говорит? Ведь он любит тебя, а ты любишь его. Он говорит о смерти, а я знаю наверняка, что если умрет он, то умрешь и ты! Согласись же на это счастье, которое так пугает тебя последние несколько минут, да и меня пугало минуту назад; но Господь милостив; он уже столько раз испытывал тебя, что простит тебе твою слабость там, где даже ангельская добродетель была бы бессильна.

— Нет, нет. Когда я только что молилась, мне показалось, что луч света, исходивший из этого креста, пронесся сквозь мое сердце и осветил его. Я боюсь этой справедливости Божьей, о которой ты говоришь, моя бедная Сюзанна, поскольку знаю, что Господь не может меня оправдать. Ах! Если бы он наказал меня только вечными муками! Ну а если он отлучит меня от того, что мне дороже его заповедей? Луи, Луи, что если он отнимет вас у меня? Что если он лишит меня вашей любви?.. Ах! Простите мне эту мысль, но как только она вошла в мое сердце, оно леденеет от ужаса. Я люблю вас, Луи, но умоляю, не требуйте от меня ничего более. Мы молоды, мы любим друг друга, наша совесть и Бог за нас — так разве будущее не принадлежит нам? Господь, пришедший остановить меня на краю бездны, еще сжалится над моими слезами; каждый день я буду молить его соединить нас так, чтобы мы не преступали его законов.

Но Луи де Фонтаньё более не слушал ее; при виде того, как рушатся надежды, столь близкие к осуществлению, он почувствовал, что им овладело бешенство; он готов был сокрушить крест, опрокинувший задуманное им счастье. Испугавшись такой святотатственной мысли, он рухнул там, где стояла на коленях г-жа д’Эскоман, и разразился тысячами проклятий Небу и судьбе.

Госпожа д’Эскоман взяла его за руку и села рядом с ним.

— Бодритесь, Луи! — сказала она. — Если это может вас утешить, то знайте, что я страдаю, как и вы, а возможно, даже больше вас, поскольку это я приношу жертву. Умоляю, друг мой, не плачьте так! Я доказала вам, что мне ничего не стоило стать вашей. Что мне до мнения света? Что значит для меня моя репутация, когда у меня есть ваша любовь? Но я не желаю подвергаться вашему презрению.

— Моему презрению?

— Да, вашему презрению!.. Углубившись в себя, я поняла, что рано или поздно женщину, пренебрегшую своим долгом, ждет презрение. Перед лицом вечного образа, вызванного в моем представлении этим божественным символом, я подумала о хрупкости человеческих чувств; допустим, я совершу ошибку, и что же мне останется, если ваше чувство ко мне исчезнет? Мне не останется даже вашего уважения! Мои нынешние страдания — ничто по сравнению с теми, что ожидали бы меня в будущем. Я не хочу их! Не хочу!

— Презирать вас? Презирать вас за то, что вы подарили мне больше, чем вашу жизнь? Это же безумие, то, что вы говорите, Эмма! Разве презирают мать? Разве презирают Бога? А ведь им мы должны меньше, чем я должен вам! Скажите, какой же подлой и грязной вы представляете душу любимого вами человека? Мне не хватит и жизни, чтобы доказать вам своей нежностью, своей самоотверженностью, заботами, которыми я хотел бы окружить вас, сколько признательности и в то же время любви к вам будет заключено в моей душе! Да разве я могу презирать вас! Скорее мертвые стряхнут с себя саваны, чем осуществится такая гнусность. Эмма, это мне следует молить вас о жалости и сострадании! Боже мой! Как бы я хотел найти слова, которые тронули бы ее душу! Боже мой! Как бы я хотел распахнуть свою грудь, чтобы она увидела ужасную тоску в моем сердце!.. Ведь я же умру, Эмма! Ведь когда я не буду больше вас видеть, не буду больше слышать ваш голос, для меня настанет вечная ночь. Неужели ничто не говорит вам, что происходит в моей душе? О! Если вы испытываете то же, что и я, мне кажется, что мое сердце угадает это и я пройду сквозь огонь, чтобы оказаться рядом с вами. Эмма, Эмма! Не доводите меня до отчаяния!

Говоря это, молодой человек обнял Эмму и с невыразимым восторгом прижал ее к своей груди; он покрывал поцелуями ее лицо; слезы их смешались.

— Сжальтесь, сжальтесь! — отвечала ему г-жа д’Эско-ман. — Не говорите так, Луи! Уже давно мое сердце целиком отдано вам; и мое тело, и мои мысли принадлежат вам; и вот вы собираетесь отнять у меня крохи мужества и разума, только что вернувшиеся ко мне… И если вы просите это с таким отчаянием, если вы говорите о смерти, разве я могу отказать вам в чем-то? Я в вашей власти, но я взываю к вашей жалости, пусть она пребудет со мной; посочувствуйте моим страхам! После того что я сказала, не проявите ли вы терпение? Будьте милосердны, мой возлюбленный Луи! Не обрекайте меня на бесчестье, которое меня страшит; дайте мне уехать одной!.. Подождите!.. С вашим образом в сердце я скроюсь в монастыре и буду жить там до того дня, когда мы сможем, не стыдясь, броситься в объятия друг друга; не отказывайте мне в том, что я прошу вас, ради моей огромной любви к вам!.. На коленях, на коленях, Луи, я молю тебя: дай мне уехать одной!

— Черт возьми, госпожа маркиза д’Эскоман права! — раздался мужской голос в двух шагах от молодых людей. — И я не могу понять, почему господин де Фонтаньё сейчас оказался слабее женщины.

Луи де Фонтаньё бросился в ту сторону, откуда раздался голос, и оказался лицом к лицу с г-ном де Монгла.

— Шевалье, что вы делаете здесь? — воскликнул молодой человек.

— Прежде чем я отвечу, позвольте мне исполнить долг благовоспитанного человека, — отвечал шевалье, раскланиваясь с г-жой д’Эскоман и осведомляясь о ее самочувствии с такой почтительной непринужденностью, будто они находились в ее гостиной. — Теперь я скажу вам, что мне приходится играть роль, которую вы, мой юный друг, не в укор вам будет сказано, делаете довольно тяжелой, роль Ментора, а она очень трудна, когда имеешь дело с Телемахом, проявляющим такое упорство в своих глупостях.