Стефан Цвейг - Том 10: Стихотворения; Исторические миниатюры; Публицистика; Кристина Хофленер: Роман из литературного наследия

Первоначально родители прочили ему карьеру ученого и дипломата, но из-за его слабого здоровья от этих намерений пришлось отказаться. В конечном счете торопиться нечего, родители богаты, мать боготворит его — и вот растрачивает он свои годы в компаниях и салонах, ведет до тридцати пяти лет поразительно смехотворную, бестолковую, бессмысленно праздную жизнь, которую, пожалуй, может вести большой художник, ведет себя как сноб, принимая участие во всех мероприятиях богатых бездельников, именующихся высшим обществом, всюду он присутствует, всюду его принимают.

На протяжении пятнадцати лет каждую ночь, в каждом салоне, даже самом недоступном, безусловно, можно встретить этого застенчивого человека, всегда очень почтительного к дамам большого света, очень робеющего перед ними и забавляющего их, всегда занятого болтовней, ухаживаниями или скучающего. Всегда стоит он в каком-нибудь углу, мягко вступает в разговор, и знать, живущая в предместье Сен-Жермен, удивительным образом терпит нетитулованного гостя, и уже это для него — наивысший триумф.

Ибо молодой Марсель Пруст не обладает никакими внешними достоинствами. Он не особенно красив, не особенно элегантен, он не аристократ, и даже — сын еврейки. И его литературные заслуги не подтверждают его прав на посещение подобных салонов, так как его маленькая книжечка «Утехи и дни», несмотря на доброжелательное предисловие Анатоля Франса, не имеет ни веса, ни успеха. Он снискал расположение к себе единственно лишь своей щедростью: осыпает всех женщин дорогими цветами, заваливает свет неожиданными подарками, всех приглашает, ломает себе голову над тем, как бы угодить и понравиться самому ничтожному балбесу великосветского общества.

В отеле «Ритц» он очень хорошо известен своими зваными вечерами и фантастическими чаевыми. Он дает в десять раз больше, чем американские миллиардеры, и поэтому, едва лишь он входит в отель, все шапки служащих подобострастно слетают с голов. Его званые вечера фантастически расточительны и изысканны в кулинарном отношении. В лучших магазинах города он заказывает продукты наилучшего качества, виноград — в магазинах Левого Берега, пулярки — от Карлтона, ранние овощи присылают ему из Ниццы. И таким вот образом он связывает и обязывает «tout Paris» [142] Весь Париж (фр.). любезностями и одолжениями, никогда не требуя ничего взамен.

Но что еще больше, чем доброжелательность, чем расточительство, делает его в этом обществе своим человеком, так это его едва ли не патологическое благоговение перед ритуалом, его обожествление этикета, то неслыханное значение, которое он придает всем светским дамам, всем дурачествам моды. Словно Библию, почитает он неписаный кодекс аристократических обычаев: целыми днями занимает его проблема размещения гостей за столом — почему, например, принцесса X. посадила графа Л. на дальнем конце стола, а барона Р. — на ближнем?

Каждая ничтожная сплетня, каждая пустяковая неловкость, случившаяся в высшем свете, волнует его как катастрофа мирового значения: он спрашивает, выпытывает у пятнадцати человек, что означает секретный порядок очередности приглашений княгини М., или почему другая аристократка приняла в своей ложе господина Ф. И благодаря этому страстному отношению к подобным пустякам, благодаря тому, что он близко к сердцу принимает мелочи, которые позже заполнят его книги, он сам становится церемониймейстером в этом смехотворном, в этом несерьезном большом свете.

Пятнадцать лет этот высокий ум, один из выдающихся людей нашей эпохи ведет такую бессмысленную жизнь среди бездельников и выскочек: днем лежит обессиленный, с температурой в постели, чтобы вечером, надев фрак, спешить из салона в салон, тратя попусту время на званые обеды, письма и организацию всяческих празднеств, ненужнейший человек в этом непрерывном танце тщеславия; всюду его охотно принимают, нигде по-настоящему не замечают, по существу, он — всего лишь фрак и белый галстук среди других фраков и белых галстуков.

И всего лишь маленькая особенность отличает его от других. Каждый вечер, возвращаясь домой и ложась в постель, не в состоянии заснуть, он записывает все, что наблюдал, что увидел и услышал. Постепенно накапливаются кипы этих записок, они хранятся в больших папках! И подобно тому, как святой Симон, которого все считали придворным царя, оказался судьбой целой Эпохи, так и Марсель Пруст ежевечерне вносит все пустяки и все мимолетное о «tout Paris» в свои записи, заметки, наброски, чтобы, возможно, однажды эфемерное превратить в непреходящее.

* * *

Вопрос психологам: ведет ли больной, каждодневно умирающий Марсель Пруст пошлую и бессмысленную жизнь сноба на протяжении пятнадцати лет из-за присущей ему радости жить именно так, а эти записи и заметки лишь дают ему приятные воспоминания о быстро прошумевшей светской игре? Или он идет в салон, как химик — в лабораторию, как ботаник — в поле, чтобы незаметно собрать материал для большого, неповторимого, единственного в своем роде произведения? Притворяется он или нет, соратник ли он в армии прожигателей жизни или просто соглядатай другого, более благородного государства? Фланирует ли ради удовольствия или из расчета, является ли эта едва ли не безумная страсть к таинству этикета его жизнью и потребностью или же это великий обман страстного аналитика?

Вероятно, оба начала были в нем так гениально, так волшебно перемешаны, что чистая природа художника никогда бы не проявилась в нем, если бы судьба своей суровой рукой внезапно не вырвала его из беспечного светского общества и не поставила бы в темный, изредка освещаемый лишь внутренним светом собственный мир.

Внезапно на сцене меняются декорации. В 1905 году умирает его мать и вскоре затем врачи устанавливают, что его сильно прогрессирующая болезнь неизлечима. Марсель Пруст резко меняет свою жизнь, запирается в своей келье, что на бульваре Османа, в одну ночь превращается из скучающего фланера и бездельника в одержимого, без отдыха работающего человека — в литературе нашего времени такого неутомимого писателя, пожалуй, не найти; в одну ночь он рвет с рассеянным образом жизни и уходит в самое уединенное одиночество.

Трагично существование этого большого писателя: целый день лежит он в кровати, всегда мерзнет его худое, сотрясаемое кашлем, корчащееся в конвульсиях тело. Он натянул на себя три рубашки, подбитый ватой нагрудник, толстые перчатки не могут согреть его. В камине огонь, окно никогда не открывается, так как пара чахлых каштанов, выросших поблизости на асфальте, могут вызвать своим слабым запахом припадок астмы (ни одна грудь в Париже не чувствует запахи так, как эта). Словно труп, лежит он в постели, с трудом дыша скверным воздухом, отравленным запахами лекарств.