Борис Виан - Сердцедёр

Кровать кузнеца стояла как раз под дыркой. То была необычно низкая кровать, без одеяла, только матрац да простыня без единой морщинки; отсутствовал даже обязательный для этих краев пухлый, как объемистая грудь, и обтянутый красной кожей пуховичок.

Жакмор устроился поудобнее и ухитрился увидеть еще кое-что. Сразу же взгляд его натолкнулся на голую спину кузнеца. Казалось, тот занимался чем-то очень непростым. Но рук Жакмору видно не было. Потом кузнец поднял руки и стал вроде бы на ком-то поправлять одежду. Затем руки вновь опустились и расстегнули пряжку на поясе; брюки свалились, оголив мощные узловатые ноги, поросшие шерстью, словно стволы пальм. Под брюками оказались грязные хлопчатобумажные трусы. Свалились и они. Тут Жакмор различил приглушенный шепот. Но смотреть и слушать одновременно он не умел. Кузнец высвободил свои голые ноги из трусов и брюк и, размахивая руками, направился к кровати. Сел. А Жакмор опять вздрогнул, резко отодвинувшись от дырки: кузнец подошел совсем близко. Но любопытство пересилило, и его глаз тут же снова прилип к отверстию. Жакмор даже не шевельнулся, почувствовав, что Незруж приближается к нему, и решил про себя двинуть ей как следует по физиономии, если только посмеет к нему приставать. А секунду спустя он забыл обо всем на свете, и сердце его остановилось.

Он увидел то, что до сих пор скрывалось за спиной кузнеца. Перед ним стояла восхитительная механическая кукла из бронзы и стали, одетая в белое пикейное платье: вылитая Клементина. Неестественными, медленными, как во сне, шагами, кукла приближалась к кровати. Свет лампы, невидимой Жакмору, отбрасывал неяркие блики на эти тонкие правильные черты, и металл рук, отполированный до состояния нежнейшего атласа, сиял, будто редчайшая драгоценность. Робот остановился. Жакмор заметил, что кузнец тяжело и шумно задышал от нетерпения. Изящным движением металлические руки взметнулись к воротничку и без всяких усилий расстегнули его. Платье, как тряпка, упало на землю. Зачарованный, Жакмор разглядывал литые груди, подвижные бедра и удивительные гибкие суставы плеч и коленей. Кукла медленно легла на кровать. А Жакмора будто что подбросило. Он грубо, не видя ее, оттолкнул служанку, пытавшуюся привести его в боевую готовность, и бросился лихорадочно искать свои брюки. Он оставил часы-браслет в кармане. При тусклом свете, падавшем из окошка, Жакмор взглянул на циферблат: без четверти пять.

С тех пор, как он застал Клементину в столовой, не проходило и дня, чтобы ровно в половине пятого она не запиралась у себя в комнате якобы вздремнуть. Значит, пока кузнец испытывал экстаз на железных чреслах куклы, в доме на холме Клементина судорожно сжимала простыни своими тонкими пальцами и, удовлетворенная, тоже тяжело и шумно дышала. Жакмор вновь приник к дырочке. Он чувствовал нарастающее возбуждение, но тем не менее продолжал смотреть, что же будет дальше, одновременно нащупывая рукой тело Незруж; та обрадовалась, хотя совершенно ничего не могла понять. «Нет, честное слово, удивительно цивилизованные люди эти крестьяне», — говорил себе Жакмор, наблюдая за кузнецом.

Стоя в воде, с засученными до колен брюками и держа в руках обувь, Жакмор тупо уставился на яхту. Он ждал Анжеля, яхта тоже. Анжель спускался с утеса, нагруженный одеялами и последней канистрой с водой. На нем была рыбацкая роба из желто-прозрачной клеенчатой материи. Анжель быстро пересек галечный пляжик и подошел к Жакмору. А у того перехватило горло от волнения.

— Да не стойте вы так, что же это такое, в самом деле, туфли в руках. Ни дать ни взять деревенский мужик в воскресенье поутру.

— А мне плевать, — ответил психиатр.

— И перестаньте теребить бороду.

Жакмор вышел на берег, поставил башмаки на большущий камень. Стоило поднять голову, и можно было увидеть круто уходящую вверх полосу деревянных рельс, исчезающую в обрывистых скалах утеса.

— Смотреть на все это, только тоску нагонять...

— Бросьте, ни к чему так волноваться, — сказал Анжель, ловко перебежал по шаткому трапу на борт яхты и скрылся в рубке. Жакмор все так же растерянно стоял и ждал.

— А зачем вам горшки с цветами? — спросил он, когда Анжель снова появился на палубе.

— А что, нельзя, что ли? — раздраженно отозвался Анжель.

— Нет, нет, конечно, пожалуйста, — оказал Жакмор, — но чем вы будете их поливать?

— Водой, естественно. В море, знаете ли, тоже иногда идут дожди, — ответил Анжель.

— Тоже верно, — согласился тот.

— Да не делайте такое страдальческое лицо, — сказал Анжель, — вы меня изводите. Можно подумать, вы друга теряете!

— Так и есть, — ответил Жакмор, — вы мне очень дороги.

— Что ж, вы мне тоже, — сказал Анжель, — но ведь тем не менее уезжаю. Как ни люблю я вас или кого-то еще, а отправляться надо, именно потому, что есть другие люди, которых я ненавижу. Только мерзости жизни побуждают нас к действию. Трусы мы все.

— Не знаю, трусость это, или нет, но мне больно.

— А чтобы боль не слишком вас одолевала, я предусмотрел некоторые дополнительные детали, придающие событию большую остроту: отсутствие провизии, маленькая трещинка в корпусе и ограниченное количество питьевой воды. Ну как? Стало легче?

— Вот дурак, — разозлился Жакмор.

— Таким образом, с моральной точки зрения это по-прежнему трусость, но с физической уже смелость.

— Да не смелость, а идиотизм, прошу не путать, — сказал Жакмор, — и потом, не вижу никакой трусости и в моральном плане. Какая же это трусость, если ты не любишь кого-то или перестал любить. Разве не так?

— Ну вот, сейчас опять запутаемся, — сказал Анжель. — Стоит нам начать спорить, и мы тут же забираемся в высокую философию. Тоже ведь лишний повод к отъезду: избавлю вас от своих плоских мыслишек.

— Думаете, другие способны подкинуть что-нибудь получше, — пробормотал Жакмор сквозь зубы.

— Да, вы правы, простите меня, совсем забыл про вашу пресловутую пустоту.

Анжель засмеялся и вновь нырнул в чрево яхты. Мгновение спустя он снова показался на палубе, а в глубине корпуса глухо заворчало.

— Все идет нормально, — сказал Анжель, — можно сниматься хоть сейчас. Наверное, будет лучше, если она воспитает их сама. Я бы все равно противился ее методам, а всякий спор мне ненавистен.

Жакмор смотрел на прозрачную воду, в которой галька и водоросли казались увеличенными. Прекрасное море было почти неподвижно; оно лишь едва уловимо плескалось, будто приоткрывались и закрывались мокрые губы. Жакмор опустил голову.

— А черт... — сказал он, — не надо шутить.

— Мне никогда это толком не удавалось, — ответил Анжель, — но уж сейчас деваться некуда. Отступление для меня невозможно.