Александр Дюма - А. Дюма. Собрание сочинений. Том 21. Анж Питу 1995.

Мария Антуанетта помолчала, затем с сокрушенным вздохом сказала:

— Повторяю еще раз: приехать в Париж по собственной воле — значит одобрить все, что произошло.

— Да, — сказал король, — я знаю.

— Это значит унизить армию, более того, отречься от армии, готовой защищать вас.

— Это значит щадить кровь французов, — сказал доктор.

— Это значит заявить, что отныне мятеж и насилие смогут направлять королевскую волю туда, куда захотят бунтовщики и предатели.

— Ваше величество, вы, кажется, изволили признать, что я имел счастье вас убедить?

— Да, я признаю, что недавно уголок завесы приподнялся передо мной. А теперь, сударь, теперь я снова становлюсь, как вы говорите, слепой, и предпочитаю хранить величие моего сана, беречь то, к чему меня приучили воспитание, традиция, история; я предпочитаю по-прежнему видеть себя королевой, нежели чувствовать себя плохой матерью этого народа, оскорбляющего и ненавидящего меня.

— Антуанетта! Антуанетта! — воззвал Людовик XVI, напуганный внезапной бледностью, разлившейся по щекам королевы и являвшейся не чем иным, как предвестием сильной бури.

— О нет, нет, государь, позвольте мне сказать! — произнесла королева.

— Будьте осторожны, сударыня, — предупредил король, краем глаза указав Марии Антуанетте на доктора.

— Зачем?! — воскликнула королева. — Господин доктор знает все, что я собираюсь сказать… Он знает даже то, что я думаю, — добавила она с горечью, вспоминая сцену, произошедшую между нею и Жильбером. — Поэтому зачем мне себя сдерживать? Тем более что господин доктор стал нашим доверенным лицом, чего же мне опасаться! Я знаю, государь, что вас увозят, я знаю, что вас увлекают насильно, как несчастного принца из моих любимых немецких баллад. Куда вы идете, я не знаю. Но вы идете, вы идете туда, откуда нет возврата!

— Ну что вы, сударыня, я просто еду в Париж, — ответил Людовик XVI.

Мария Антуанетта пожала плечами.

— Вы думаете, я сошла с ума, — сказала она с глухой яростью в голосе. — Да кто вам сказал, что Париж не есть та самая пропасть, которую я не вижу отсюда, но чувствую? Разве в сумятице — а она непременно начнется вокруг вас — вас не могут убить? Кто знает, откуда прилетит шальная пуля? Кто знает, в каком из ста тысяч грозных кулаков зажат нож?

— О, тут, сударыня, вам нечего бояться, они меня любят! — воскликнул король.

— Не говорите так, мне вас жаль, государь. Они вас любят и при этом убивают, душат, режут тех, кто представляет вашу власть, власть короля, помазанника Божия! Смотрите, ведь комендант Бастилии был воплощением королевской власти, ипостасью самого короля. Поверьте, я не преувеличиваю: если они убили де Лонэ, этого храброго и верного слугу, они убили бы и вас, государь, будь вы на его месте, и даже еще скорее, чем его, ибо они знают вас, знают, что, вместо того чтобы защищаться, вы подставили бы себя под удар.

— Какой из этого вывод? — спросил король.

— Но я полагала, это и есть вывод, государь.

— Они меня убьют?

— Да, государь.

— Будь что будет.

— А мои дети?! — воскликнула королева.

Жильбер решил, что пора вмешаться.

— Ваше величество, — сказал он, — королю устроят в Париже такой почетный прием, появление его вызовет такой восторг, что если я за кого и тревожусь, то не за короля, а за фанатиков, способных броситься под копыта его лошадей, как индийские факиры кидаются под колесницу со своим идолом.

— О сударь, сударь! — воскликнула Мария Антуанетта.

— Этот поход на Париж станет победой, ваше величество.

— Но, государь, вы не ответили.

— Я во многом согласен с доктором, сударыня.

— И вам не терпится насладиться этой победой, не так ли? — воскликнула королева.

— Если и так, то король прав и его нетерпение доказывало бы здравый смысл, с которым его величество судит о людях и вещах. Чем быстрее его величество тронется в путь, тем полнее будет победа.

— Вы так полагаете, сударь?

— Я уверен, ибо, если король будет медлить, он утратит все преимущества, какие дает добровольный шаг. Подумайте, государыня, ведь они могут опередить короля и выступить с требованием, а это изменит в глазах парижан позицию его величества, и получится, что он в некотором роде подчиняется приказу.

— Вот видите! — вскричала королева, — доктор признает: вам станут приказывать. О государь, послушайте же!

— Доктор ведь не говорит, что приказ уже отдан, сударыня.

— Если вы будете и дальше медлить, государь, требование, а вернее, приказ, придет.

Жильбер прикусил губу с досадой, не ускользнувшей от королевы.

— Что я говорю! — пробормотала она. — Я совсем сошла с ума, я сказала все наоборот.

— Вы о чем, сударыня? — спросил король.

— О том, что отсрочка отнимет у вас преимущество, которое даст вам приезд по собственному почину, и что тем не менее я хочу попросить вас отложить отъезд.

— Ах, сударыня, сударыня, просите, требуйте чего угодно, только не этого.

— Антуанетта, — покачал головой король, — вы поклялись меня погубить.

— О государь, — сказала королева с упреком, выдававшим все тревоги ее сердца, — как вы можете так говорить!

— Тогда зачем вы пытаетесь отсрочить мою поездку? — спросил король.

— Подумайте, государыня, в таких обстоятельствах время решает все. Подумайте, как тягостны часы, когда весь разъяренный народ считает удары курантов.

— Не сегодня, господин Жильбер. Завтра, государь, завтра. Дайте мне время до завтра, и клянусь вам, что я не буду противиться этой поездке.

— Целый день потерян! — пробормотал король.

— Двадцать четыре долгих часа, — сказал Жильбер. — Подумайте об этом, подумайте, государыня.

— Государь, так надо, — умоляюще сказала королева.

— Скажите хотя бы причину! — попросил король.

— Ничего, кроме моего отчаяния, государь, ничего, кроме моих слез, ничего, кроме моих молений.

— Но кто знает, что может случиться за один день? — сказал король, потрясенный отчаянием королевы.

— Что, по-вашему, должно случиться? — спросила королева, умоляюще глядя на Жильбера.

— В Париже ничего не случится, — сказал Жильбер, — туманной, как облако, надежды, довольно, чтобы заставить толпу подождать до завтра, но…

— Но здесь, в Версале, другое дело, не так ли? — спросил король.

— Да, ваше величество.

— Национальное собрание?

Жильбер кивнул.

— Собрание, — продолжал король, — в которое входят такие люди, как господин Монье, господин Мирабо, господин Сиейес, способно послать мне какое-нибудь обращение, что лишит меня возможности проявить добрую волю и получить связанные с этим преимущества.

— Ну что ж! — вскричала королева с мрачной яростью. — Тем лучше, потому что тогда вы отступитесь, потому что тогда вы сохраните ваше королевское достоинство, потому что вы не поедете в Париж! Если нам суждено вести войну здесь — что делать, будем ее вести! Если нам суждено умереть здесь — что ж, мы умрем, но умрем, осененные славой, умрем безупречно, как короли, как господа, наконец, как христиане, которые отдают себя Богу, помазавшему их некогда на царство.