Александр Дюма - Дюма. Том 06. Сорок пять

Проливной дождь, шедший уже два часа, размыл глинистую почву. Диана, уверенная в своей лошади и, кроме того, довольно беспечная во всем, что касалось ее собственной безопасности, опустила поводья. Орильи ехал справа от нее, вдоль берега. Реми — слева, посередине дороги.

Ни одной живой души не было на длинном изгибе дороги под сумрачной сенью ветвей.

Могло показаться, что это — зачарованный сказочный лес, в тени которого нет ничего живого, если бы порою из чащи не доносился глухой вой волков, просыпавшихся в предвестии ночи.

Вдруг Диана почувствовала, что ее седло — в тот день лошадь, как обычно, седлал Орильи — сползает набок.

Она позвала Реми, который тотчас спешился и подошел к своей госпоже, а сама наклонилась и стала затягивать подпругу.

Этим воспользовался Орильи: неслышно подъехав к Диане, он кончиком кинжала рассек шелковый шнурок, придерживавший маску.

Застигнутая врасплох, молодая женщина не могла ни предупредить его движение, ни заслониться рукой. Орильи сорвал маску и склонился к ней: их лица сблизились.

Они впились глазами друг в друга, и никто не смог бы сказать, кто из них был более бледен и более грозен.

Орильи почувствовал, что на лбу его выступил холодный пот, он уронил кинжал и маску и в ужасе воскликнул:

— О Небо!.. Графиня де Монсоро!

— Этого имени ты уже никогда более не произнесешь! — вскричал Реми. Схватив Орильи за пояс, он стащил его с лошади, и оба упали на дорогу.

Орильи протянул руку, чтобы подобрать кинжал.

— Нет, Орильи, нет, — сказал Реми, упершись коленом ему в грудь, — тебе придется остаться здесь.

И тут спала последняя пелена, затемнявшая память Орильи.

— Ле Одуэн! — вскричал он. — Я погиб!

— Пока еще нет! — произнес Реми, зажимая рот отчаянно отбивавшемуся негодяю. — Но сейчас тебе придет конец!

Выхватив правой рукой свой длинный фламандский нож. он прибавил:

— Вот теперь, Орильи, ты и впрямь мертв!

Клинок вонзился в горло музыканта; послышался глухой хрип.

Диана, сидевшая на коне вполоборота, опершись о луку седла, вся дрожала, но, чуждая милосердия, смотрела на жуткое зрелище безумными глазами.

И, однако, когда кровь заструилась по клинку, она, потеряв на миг сознание, откинулась назад и рухнула наземь, словно мертвая.

В эту страшную минуту Реми было не до нее. Он обыскал Орильи, вынул у нет из кармана оба свертка с золотом и, привязав к трупу увесистый камень, столкнул его в озеро.

Дождь все еще лил как из ведра.

— Господи! — вымолвил он. — Смой следы Твоего правосудия, ибо оно должно поразить и других преступников.

Обмыв руки в мрачной стоячей воде озера, он поднял с земли все еще бесчувственную Диану, посадил ее на коня и сам вскочил в седло, одной рукой заботливо придерживая спутни цу-Лошадь Орильи, испуганная воем волков, которые быстро приближались, словно привлеченные страшным событием, исчезла в лесной чаще.

Как только Диана пришла в себя, оба путника, не обменявшись ни единым словом, продолжили путь в Шато-Тьерри.

На другой день после того, как в Лаферском лесу разыгрались события, о которых мы только что рассказали, король Франции вышел из ванны около девяти часов утра.

Камердинер сначала завернул его в тонкое шерстяное одеяло, а затем вытер двумя мохнатыми простынями из персидского хлопка, похожими на нежнейшее руно, после чего пришла очередь парикмахера и гардеробщиков, которых сменили парфюмеры и придворные.

Когда наконец придворные удалились, король призвал дворецкого и сказал ему, что у него нынче разыгрался аппетит и поэтому желателен завтрак более основательный, чем его обычный крепкий бульон.

Отрадная весть тотчас же распространилась по всему Лувру, вызвав у всех вполне законную радость, и из кухонных помещений начал уже распространяться запах жаркого, когда Крильон, полковник французских гвардейцев, — читатель, наверное, помнит это имя — вошел к его величеству за приказаниями.

— Право, любезный мой Крильон, — сказал ему король, — можешь нынче утром как угодно заботиться о безопасности моей особы, но, Бога ради, не заставляй меня изображать короля. Я проснулся таким бодрым, таким веселым, мне кажется, что я и унции не вешу и сейчас улечу. Я голоден, Крильон, тебе это понятно, друг мой?

— Тем более понятно, ваше величество, — ответил полковник, — что я и сам очень голоден.

— О, ты, Крильон, всегда голоден, — смеясь, сказал король.

— Не всегда; вы, ваше величество, изволите преувеличивать — всего три раза в день. А вы, сир?

— Я? Раз в год, да и то, когда получаю хорошие известия.

— Значит, сегодня вы получили хорошие известия? Тем лучше, ибо они, сдается мне, приходят все реже и реже.

— Вестей не было, Крильон. Но ты ведь знаешь пословицу?

— Ах да: “Отсутствие вестей — добрая весть”. Я не доверяю пословицам, ваше величество, а уж этой в особенности. Вам ничего не сообщают из Наварры?

— Ничего.

— Ничего?

— Ну, разумеется. Это доказывает, что там спят.

— А из Фландрии?

— Ничего.

— Ничего! Значит, там сражаются. А из Парижа?

— Ничего.

— Значит, там устраивают заговоры.

— Или делают детей, Крильон. Кстати, о детях, Крильон, сдается мне, что у меня родится ребенок.

— У вас, ваше величество? — вскричал до крайности изумленный Крильон.

— Да, королеве приснилось, что она беременна.

— Ну что ж, сир… — начал Крильон.

— Что еще такое?

— Я очень счастлив, что ваше величество ощутили голод так рано утром. Прощайте, сир!

— Ступай, славный мой Крильон, ступай.

— Клянусь честью, — снова начал Крильон, — раз уж ваше величество так голодны, вам бы следовало пригласить меня к завтраку.

— Почему так, Крильон?

— Потому что ходят слухи, будто вы, ваше величество, питаетесь только воздухом нынешнего времени, и от этого худеете, так как воздух-то нездоровый, а я рад был бы говорить повсюду: это сущая клевета, король ест, как все люди.

— Нет, Крильон, напротив, пусть люди остаются при своем мнении. Я краснел бы от стыда, если бы на глазах своих подданных ел, как простой смертный. Пойми же, Крильон, король всегда должен оставаться в ореоле поэтичности и неизменно являть собой величие. Вот, к примеру…

— Я слушаю, ваше величество.

— Ты помнишь царя Александра?

— Какого Александра?

— Древнего — Alexander Magnus. Впрочем, я забыл, что ты не знаешь латыни. Так вот, Александр любил купаться на виду у своих солдат, потому что он был красив, отлично сложен и в меру упитан, так что все сравнивали его с Аполлоном.