Полное собрание сочинений. Том 66

Вчера сгорели Телятинки, 8 дворов: Матрена и Петр уцелели. 5Нынче приходил Пав[ел] Шинтяков, дочь его умерла. 6Каждый день ходят бедные, и мы раздаем голодающие деньги и, кажется, благодаря писарю, без грубых ошибок и не вызывая зависти.

Сейчас приехала Маша. Она оказалась одна там 7— ни bele-mère, 8ни Вани, 9и она вздумала приехать. Очень свежа, и ребенок прехорошенький. — Илюша нынче же уехал на поезде. Я утром поговорил с ним о жизни. Он всё молчал. И, боюсь, ему было неприятно, хотя я ничего неприятного не говорил.

10Напишите же поскорее хорошие вести о тебе, Лева. Я их жду. А кумыс действует скоро и через неделю уже почувствуешь поправление. Маша же, я тебя точно замуж отдал. Есть ли у тебя работа? И какая? Ну, пока прощайте. Может, после напишу еще.

Л. Т.

Поддерживайте друг друга в хорошем духе. Пишу это и думаю: а вдруг они, как это бывает от сожительства, охладели и надоели друг другу и поссорились.

Впервые опубликовано в журнале «Всемирная иллюстрация» 1923, 11, стр. 21. Год и месяц в дате определяются содержанием.

1«Мимочка» — прозвище Л. И. Веселитской.

2[лаун-теннис]

3Можно прочесть: Мишей; в первом случае — с дочерью С. Н. Толстого Марией Сергеевной, впоследствии Бибиковой.

4Возможно, что Толстой имеет в виду драму «И свет во тьме светит», начатую в конце 1880-х гг. Свою работу над этой драмой Толстой некоторое время держал втайне.

5Толстой упоминает о телятинских крестьянах: Матрене Чурюкиной, служившей в их доме в качестве кухарки для прислуги, и Петре Лизунове, столяре, тоже работавшем у Толстых.

6Павел Федорович Шинтяков, яснополянский крестьянин, шорник; дочь его — Арина.

7М. А. Эрдели временно оставалась одна с ребенком в имении мужа.

8[теща,]

9Иван Егорович Эрдели, муж М. А. Кузминской, гусарский офицер.

10Абзац редактора.

1893 г. Мая 15. Я. П.

Написал вам, Дмитрий Александрович, из Москвы коротенькое письмо, да и то адрес поставил не полный, и потому оно может не дойти до вас. Не писал, как хотелось, подробно, п[отому] ч[то] всё это последнее время, особенно последнее время, так был поглощен окончанием своей книги, что весь уходил в нее. Теперь, кажется, кончил, отослал и, хотя желал бы дополнять и уяснять, но не хочу больше этого делать. Если бог велит, что имею сказать, выскажется в другом месте.

Удивительное дело, что то, что вы пишете в конце вашего письма о так называемой свободе воли, составляло главную мысль окончания моей работы, к к[оторой] с одной стороны и свелся вывод книги. Я так же смотрю, как вы. Бог даст, прочтете в моей книге, но постараюсь коротко сказать.

1Истина всё больше и больше открывается людям, и свойство жизни людей таково, что они все приходят к истине — волей или неволей освещаются ей. И свобода человека состоит только в том, чтобы признать охотно, радостно открывшуюся ему истину, или быть против своей воли увлеченным другими людьми, принявшими ее. От признания же истины, высшей или низшей степени истины, зависят и все поступки человека. (Челов[ек] делает то, что делает, только п[отому], ч[то] считает это истиной, или п[отому], ч[то] так привык прежде считать это истиной, что не может отстать от этого). Людям же кажется, что они свободны в поступках. Люди не свободны в поступках, а в том, что вызывает их, в коснении в том, что прежде б[ыло] признано истиной, или в признании открывшейся высшей степени истины. Как со стороны может казаться, что машинист свободен двигать колесами тендера взад или вперед, тогда как он свободен только в управлении паром. И как неизбежно следует движение за действием пара, так же неизбежно и следуют поступки за признанием истины. (Разумеется, это говорит[ся] о внутреннем, а не внешнем, искреннем признании истины.)

Вот вкратце то, что я говорю там, и вы видите, что это совсем то же, что говорите и вы.

Из этого же вытекает и то, что для истинного движения жизни не только не нужна, но вредна внешняя суетливая деятельность. Деятельность нужна только, как проверка того, верны ли мои выводы, и кроме того есть неизбежное условие истины. Ничегонеделание, без увеселений, доставляемых трудами других людей, есть самое тяжелое состояние, если оно не наполнено внутренней работой; и потому если только быть вне условий роскоши и чужого труда, нечего бояться этой праздности. Человечеству наверно в милион раз сделало и делает больше вреда трудолюбие, чем праздность.

1Вчера читал в Рус[ских] Вед[омостях] речь Zola 2к студентам против проявляющегося в них расположения к мистицизму, как он называет религиозные течения в новой франц[узской] молодежи: Desjardins, 3Lavisse, 4Olard 5и др. И против этого он им рекомендует науку и труд, не объясняя того, что мы должны называть и признавать наукой, и, главное, какой труд. Труд, le travail, это единственный идол людей, желающих освободиться от требований христианства, к[оторые] заявляются со всех сторон, и людям так нужно, так хочется затуманиться, что они не видят даже всей очевидной глупости проповеди науки , не определяя того, что должно называть наукой, и труда , не определяя того, в чем он должен состоять.

Знаете ли вы Лаодзи? У него есть удивительные вещи именно об этой высшей выставляемой им добродетели, кот[орая] состоит в «non agir». 6(Если вам интересно прочитать его, и вы не читали, напишите Попову Евг[ению] Ив[ановичу], да вы знаете. Он теперь в Москве, но на-днях будет у Черткова. Он перевел его. И у него и франц[узский] и немец[кий] перевод. 7)

Он, т. е. Лаодзи, прямо выводит всё зло мира из «agir», из заботы людей о своем и чужом мнимом добре. И как ни странно это, нельзя не согласиться с этим: голод наш оттого, что мы очень озабочены пропитанием, всё распахали; болезни наши оттого, что мы очень заботимся о здоровье — наша расслабленность; необеспеченность и опасность нашей жизни оттого, что мы заботимся о безопасности — наши правительства, полиция, войска; рабство наше п[отому], ч[то] мы заботимся о свободе — наши обязанности участия в правлении; невежество наше п[отому], ч[то] заботимся о просвещении — наша церковная проповедь лжи и суеверия.

8Я уже имею откровение Христа и потому не довольствуюсь откровением истины Лаодзи, но не могу не видеть всю глубину и правду этой забытой нами истины. И нельзя забывать то, что мы слишком часто забываем, что нельзя начать делать доброе, не перестав делать злое, прямо противуположное этому доброму: нельзя землевладельцу помогать голодающему народу; нельзя судье, царю, правителю, военному противодействовать убийствам и насилиям; не говорю уже суеверному православному противодействовать суевериям и т. п. Мы все так погрязли в зле, так привыкли к нему, что та мертвая точка, на к[оторой] не будет еще добра, но не будет и зла, есть для всех нас та ближайшая веха по пути идеала, к к[оторой] мы пока еще должны стремиться. А то в этом-то и страшное зло, что люди, по уши погрязшие в зло, воображают себе, что они святые, и потому не делают ни малейшего усилия выбраться из зла.