Полное собрание сочинений. Том 4

Давыдкина изба криво и одиноко стоитъ на краю деревни, выстроенной въ линію. Около нея н ѣтъ ни двора, ни авина, ни амбара. Только какіе то грязные клевушки для скотины л ѣпятся около съ одной стороны, съ другой кучею наваленъ л ѣсъ, и высокій, зеленый бурьянъ растетъ на томъ м ѣст ѣ, гд ѣкогда-то былъ дворъ.

Никого не было около избы кром ѣсвиньи, которая лежала у порога; Николинька постучался въ разбитое окно, никто не отзывался, онъ подошелъ къ с ѣнямъ и крикнулъ: «хозяева», — тоже самое; потомъ прошелъ с ѣни, заглянулъ въ клевушки и вошелъ въ отворенную избу; тощій, старый п ѣтухъ и дв ѣкурицы, забравшіяся на столъ и лавку въ тщетной надежд ѣнайти какія-нибудь крохи, съ кудахтаньемъ, распустивъ крылья, забились по ст ѣнамъ, какъ будто ихъ хот ѣли р ѣзать. 6-аршинную избенку всю занимала съ разломанной трубой печь, ткацкій станъ, который не былъ вынесенъ, потому что некуда было его поставить, почерн ѣвшій столъ и грязная лужа около порога, образовавшаяся во время дождя въ прошлую нед ѣлю отъ течи въ потолк ѣи крыш ѣ. Полатей не было. Трудно было подумать, чтобы м ѣсто это было жилое, такой р ѣшительный видъ запуст ѣнія и безпорядка носила на себ ѣ, какъ наружность, такъ и внутренность избы; однако тутъ жилъ Давыдка Козелъ и даже въ настоящую минуту, несмотря на жаръ Іюньскаго дня, увернувшись съ головой въ полушубокъ, кр ѣпко спалъ, забившись въ уголъ печи. Даже испуганная курица, вскочившая на печь и б ѣгавшая по спин ѣего, нисколько не м ѣшала ему. —

Николинька хот ѣлъ уже выйдти, но сонный, влажный вздохъ изобличилъ хозяина.

— Ей! кто тутъ! — крикнулъ онъ.

Съ печки послышался другой протяжный вздохъ.

— Кто тамъ? поди сюда.

Еще вздохъ, мычанье, з ѣвокъ.

— Ну, что-жъ ты?

На печи медленно зашевелилось, наконецъ спустилась одна нога въ лапт ѣ, потомъ другая, и показалась вся толстая фигура Давыдки Б ѣлаго, сид ѣвшаго на печи и протиравшаго глаза. — Медленно нагнувъ голову, онъ, з ѣвая, взглянулъ въ избу, и увидавъ Князя, сталъ поворачиваться скор ѣе, ч ѣмъ прежде, но все еще такъ л ѣниво, что Николиньк ѣтотчасъ вспомнился зв ѣрь Ай, про котораго онъ читалъ въ д ѣтской натуральной исторіи. — Давыдка Б ѣлый былъ д ѣйствительно б ѣлый; и волоса, и т ѣло, и лицо его: все было чрезвычайно б ѣло. Онъ былъ высокъ ростомъ и очень толстъ, толстъ, какъ бываютъ мужики, — т. е. не животомъ, a т ѣломъ, — но толщина его была какая-то мягкая, нездоровая. Довольно красивое лицо его съ св ѣтлоголубыми спокойными глазами и съ широкой окладистой бородой носило на себ ѣособенный отпечатокъ бол ѣзненности: на немъ не было зам ѣтно ни загара, ни румянца, оно все было какого-то бл ѣдно-желтоватаго цв ѣта съ лиловымъ отт ѣнкомъ, какъ будто заплыло жиромъ или распухло. Руки его были пухлы, желты и сверхъ того покрыты тонкими б ѣлыми волосами. — Онъ такъ разоспался, что никакъ не могъ совс ѣмъ открыть глазъ, стоять не пошатываясь и остановить з ѣвоту.

— Ну, какъ же теб ѣне сов ѣстно, — началъ Николинька, — середь б ѣлаго дня спать, когда у тебя дворъ разгороженъ, когда у тебя хл ѣба н ѣтъ... и т. д.

Какъ только Давыдка протрезвился и сталъ понимать въ чемъ д ѣло, онъ сложилъ руки подъ животомъ, опустилъ голову, склонивъ ее немного на бокъ и сд ѣлалъ самую жалкую и терп ѣливую мину. Выраженіе его лица можно передать такъ: «знаю! ужъ мн ѣне первый разъ это слышать. Ну, бейте-же, коли хотите. Я снесу». Онъ, казалось, желалъ, чтобы Николинька пересталъ говорить, a поскор ѣе избилъ бы его и оставилъ въ поко ѣ. — Зам ѣчая, что Давыдка, привыкшій къ однимъ побоямъ и брани, не понимаетъ, къ чему клонятся его уб ѣжденія и сов ѣты, Николинька разными вопросами старался вывести его изъ апатическаго молчанія.

— Для чего же ты просилъ у меня л ѣсу, когда онъ у тебя вотъ ужъ скоро м ѣсяцъ ц ѣлый и самое свободное время, какъ лежитъ? а?

Давыдка моргалъ глазами и молчалъ.

— Ну, отв ѣчай-же.

Давыдка промычалъ что-то.

— В ѣдь надо работать, братецъ: безъ работы что-же будетъ? вотъ теперь у тебя хл ѣба ужъ н ѣтъ, а все это отчего? оттого, что у тебя земля дурно вспахана, да не передвоена, да не во время зас ѣяна — все отъ л ѣни. — И вотъ ты просишь у меня хл ѣба, ну положимъ, я теб ѣдамъ; потому что нельзя теб ѣсъ голоду умирать; да в ѣдь этакъ д ѣлать не годится. Чей хл ѣбъ я теб ѣдамъ, какъ ты думаешь? а?

— Господскій? — пробормоталъ Давыдка, робко и вопросительно поднимая глаза.

— A господскій то откуда? разсуди-ка самъ, кто подъ него вспахалъ, заскородилъ, кто его пос ѣялъ, убралъ? Мужички? такъ? Такъ вотъ видишь-ли, ужъ ежели раздавать хл ѣбъ господскій мужичкамъ, такъ надо раздавать т ѣмъ больше, которые больше за нимъ работали, а ты меньше вс ѣхъ — на тебя и на барщин ѣжалуются — меньше вс ѣхъ работалъ, — а больше вс ѣхъ господскаго хл ѣба просишь. За что-же теб ѣдавать? а другимъ н ѣтъ? В ѣдь коли-бы вс ѣкакъ ты на боку лежали, такъ мы давно съ голоду бы померли. — Надо, братецъ, трудиться; а это дурно, слышишь, Давыдъ?

— Слушаю-съ, медленно пропустилъ онъ сквозь зубы.

Въ это время мимо окна мелькнула голова крестьянской женщины, несшей полотна на коромысл ѣ, и черезъ минуту въ избу вошла Давыдкина мать, высокая женщина л ѣтъ 50, но довольно еще св ѣжая и живая. — Загор ѣлое, изрытое рябинами и морщинами лицо ея было далеко не красиво, но вздернутый носъ, сжатыя тонкія губы и быстрые, черные глаза, выражали энергію и умъ. — Угловатость плечь, плоскость груди, сухость рукъ и развитіе мышцъ на черныхъ босыхъ ногахъ ея свид ѣтельствовали о томъ, что она уже давно перестала быть женщиной, стала работникомъ. Она бойко вошла въ избу, притворила дверь, обдернула поневу и сердито взглянула на сына. Князь что-то хот ѣлъ сказать ей, но она отвернулась отъ него и начала креститься на почерн ѣвшую икону, выглядывавшую изъ за стана. Окончивъ это д ѣло, она оправила с ѣроватый платокъ, которымъ небрежно была повязана ея голова и низко поклонилась Князю.

— Съ праздникомъ Христовымъ, Ваше Сіятельство, — сказала она, — спаси тебя Богъ, отецъ ты нашъ.

Увидавъ мать, Давыдка зам ѣтно испугался, согнулся еще более вс ѣмъ т ѣломъ и еще ниже опустилъ голову.

— Спасибо, Арина, — отв ѣчалъ Князь, — вотъ я сейчасъ съ твоимъ сыномъ говорилъ объ хозяйств ѣобъ вашемъ... Надо...

Арина или какъ ее прозвали мужики еще въ д ѣвкахъ — Аришка-бурлакъ, подперла подбородокъ кулакомъ правой руки, которая въ свою очередь опиралась на ладонь л ѣвой и, не дослушавъ Князя, начала говорить такъ р ѣзко и звонко, что вся хата наполнилась звуками ея голоса, что ушамъ становилось тяжело ее слушать и со двора могло показаться, что въ хат ѣгорячо спорятъ безчисленное множество бабьихъ голосовъ.

— Чего, отецъ ты мой, чего съ нимъ говорить, в ѣдь онъ и говорить то не можетъ, какъ челов ѣкъ. Вотъ онъ стоитъ, олухъ, — продолжала она, презрительно указывая головой на жалкую и см ѣшную фигуру Давыдки. — Какое мое хозяйство? батюшка, Ваше Сіятельство, мы — голь, хуже насъ во всей слобод ѣу тебя н ѣту: ни себ ѣ, ни на барщину — срамъ, а все онъ насъ довелъ. Родили, кормили, поили, не чаяли дождаться парня. Вотъ и дождались, хл ѣбъ лопаетъ, а работы отъ него, какъ отъ пр ѣлой вонъ той колоды, только знаетъ на печи лежитъ, либо вотъ стоитъ, башку свою дурацкую скребетъ, — сказала она, передразнивая его. — Хоть бы ты его, отецъ, постращалъ что-ли, ужъ я сама прошу, накажи ты его, ради Господа Бога, въ солдаты ли: одинъ конецъ. Мочи моей съ нимъ не стало.