Владимир Короткевич - Христос приземлился в Городне (Евангелие от Иуды)

И вдруг знаменитый Рыгор Городенский, сильно, видимо, пьяный, начал бурчать и ругаться:

— Ну хорошо, гадкие вы еретики... Пускай... Но ко­щунствовать зачем, содомиты вы... Не только младенцев монастырских — истину вы хороните, адамиты, которые наготой своей богомерзкой щеголяют.

— Чего ты? — спросил Комар.

— А что? Брехала самозванцу эта ваша Магдалина, богохульница, дочь сатаны и папской любовницы. Станет Бог после этого мелкого мошенника с той девкой спать? И какой ещё там магнат?

— А почему? — спросил внезапно друг Лойолы. — Разве Господь Бог не самый влиятельный и могущественный магнат на белорусской земле? И разве монастыри не его замки? И разве монашки не Божьи невесты? Всё правильно.

— А разве Бог не сумеет отличить девку от молодицы? — вспыхнул Болванович. — Разве небесный муж — дурак?!

— А вы что, иного мнения? — прищурился доминиканец.

Он запахнулся в плащ. Кони исчезли в ночи.

Весь мокрый, он сидел возле ковра и сжимал в руке кубок. Теперь он действительно был тяжко, до сумрач­ного состояния, пьян. Магдалина обнимала его, тёрлась щекою о его щёку, обвивала волосами его шею — он был безучастен. Патлы волос падали, мокрые, на лоб, и под ними трепетали до бешенства расширенные зрачки.

А голоса ревели и ревели старую школярскую песню. И она гремела и вырывалась из комнат в ночь, под молнии.

Bibamus papaliter!

Нам водки в гляк налей...

Ни Зевс и ни Юпитер

Не пили влаги сей.

И еловой октавой бурчал Якуб Алфеев младший, верзила с осовелыми глазами.

Глупцами были боги,

Что не общались с ней!

Слушая это, Братчик словно от сердца отрывал слова.

— Пейте, хлопцы. Остаёмся тут.

Раввуни стоял над ним.

— Плюнь, Юрась.

— Христос, — мрачно поправлял он. — Пошёл ты с утешениями, Иуда... Давай ломать кумедию. Всё равно!

Иуда развёл руками и внезапно сорвался:

— Нет, вы посмотрите на этого дурака! Раньше я думал, что большего дурака, чем слонимский раввин, не создал мудрый Бог. Но теперь вижу, что нам с ними повезло всё же больше, чем белорусам с тобою... Ша!.. Прошу тебя... Бери коней, деньги, нас.

— Ты мне д-друг?

— Я тебе друг. А ты мне?

— И я тебе друг

— Тогда пойдём. Не сегодня-завтра случится ужас. Горе мне, матерь моя! Так распуститься... Пьяная свинья! Юрась!.. Христос!.. Боже мой! Лихорадка тебе в голову! Брось эти глупости! На дыбу захотел? Убежим...

— Всё равно. Вернёмся, Иуда. Нет любви на свете. Напрасно распялся Бог. Обман один. Всё равно. Пейте. Гуляйте. Останемся до смерти в этом дерьме.

Христовы глаза пьяно и страшно заблестели. Он стукнул кулаком;

— Останемся. И гор-ре всем. Свяжем! Скрутим! Всё княжество, всю Беларусь и всю Корону... Разнесём магнатские усадьбм! Всех д-до-станем-м! И с жёнами лживыми!

— Милый! Дорогуша! Может бы, ты сблевал? А? Сблюй. И потом тихо-тихо пойдём, и пускай они тут подавятся со своим Господом Богом и своей верой. И пускай у них будет столько вшей в головах, сколько было обиженных ими от дней Исхода и до наших дней. Пускай будет у них столько вшей и не будет рук, чтобы почесаться.

— Д-душит меня... Давит, — глаза Христовы помутнели, обвисли руки.

У него резко изменилось настроение: на месте Машеки сидел теперь Иеремия.

— Пророки пророчествуют ложь, и священники извергают брехню, и народ мой любит это. Ну, что ты будешь делать после... этого? Как сказал... ещё... Иеремия.

— Хо, — утешал Раввуни. — Ну, наплюй ты на них. Да они ведь все сволочи. Этот добренький, умненький Босяцкий, и эта свинья Комар, и та трефовая курица Болванович. А Лотр? Ой, не говорите мне про Лотра.

Магдалина увидела, что Юрась достаточно пьян, чтобы поверить во вторую часть лжи, и ещё недостаточно пьян, чтобы забыть окончательно то, что она сказала прежде.

В комнате было совсем пусто. Апостолы исчезли. На ковре не осталось никакой пищи. Хоть бы чуточку оставили.

— Ступай, Иуда, — попросила она. — Ты только вредишь. Ты понимаешь? Ступай. И возьми с собой девушку.

— Я понимаю. — Иуда слегка покачивался. — И правда, так будет лучше. Не бросай его.

— Я его не брошу.

— Не бросай! Подари ему теплоты! — умолял за друга Иуда. — Иначе мне будет стыдно моей.

— Ступай, — мягко отпустила она. — Не стыдись. Ему будет не хуже.

Раввуни поднял девушку, и та прижалась к нему и так они вышли. Магдалина встала, заперла за ними дверь и вернулась к Юрасю, который бормотал что-то сидя, то ли во сне, то ли в прострации.

— Иисус, — тихо обратилась она. — Пойдём отсюда. В поля.

— Всё равно... Нет честных жён... Нету правды... Измена... П-пейте, гул-ляйте!

— Тихо! А ты знаешь, что я не верю этим сплетня? Что это неправда?

Она повторила это ещё пару раз и вдруг увидела почти трезвые глаза. Это было так неожиданно, что сердце едва не остановилось в её груди.

— Не веришь? — Христос покачал головой.

— Почти не верю. Ходят и другие слухи. Только я не хотела говорить при остальных... У мечника якобы есть могущественные враги, и то ли сам он, распустив слухи о браке, вывез дочь, то ли сами эти враги похитили её.

— Что же правда? — снова на глазах пьянея, спросил он.

— Я не знаю. Может быть и то, и то. Могут быть лжецами и мужчины, и женщины.

— Кто враги?

— Как будто какой-то церковник.

— Ты меня убиваешь. Что ж это такое?!

— Я говорю, может быть всё. Но разве тебе самому не надо отыскать, убедиться, знать правду, знать что-то одно?

— Надо.

— Ну вот. И потому пойдём из города. Завтра же.

— Пойдем... Завтра же.

— Я пойду с тобою. Я не брошу тебя. А сейчас ложись... я лягу с тобой.

Она притащила из угла шкуру и почти свалила на неё пьяного. Потом разула его и накрыла второй шкурой его ноги.

— Не думай... Брось думать сейчас... Я лягу с тобой. Я не оставлю тебя.

— Ляг, — тихо прошептал он. — Так будет лучше. «Также, если лежат двое, то тепло им; а одному — как со­греться?» — сказал... Экклезиаст... Я читал... Я старался понять... Не так будет далеко от людей ночью... Я не трону тебя... Просто мне... Просто я, кажется... страшно пьян... И мне... Ты не смейся... Мне действительно страшно.

«Страшно. Как маленькому, — подумала она. — А что? И правда, страшно».

Он уснул, едва коснувшись головою подушки. Спал, по-детски примостившись головою на кулак. Лицо во сне было красиво и спокойно.

Она отыскала чистый кубок, налила в него вина и медленно, с наслаждением выпила. Теперь было мож­но. На сегодня она сделала своё дело.

Потом она налила ещё кубок и поставила возле шкуры. Может, ему придётся дать ночью, если начнёт хвататься за сердце и стонать... Напился, дурак.

«Словно пьяному хозяину», — подумала она и улыб­нулась. Мысль на минуту дала ей даже какую-то радость и достоинство. И она удивилась этому.

Потом она сбросила платье и забралась под шкуру ря­дом с ним. Дунула на последнюю свечу. Навалился мрак.