Владимир Короткевич - Христос приземлился в Городне (Евангелие от Иуды)

— А-а, Иисусе милостивый, — он едва держался на ногах. — Вот где встретились! Позвольте рончку. Я ведь, можно сказать, твой Илия. Тот, о котором ещё Исайя гово­рил: «Глас вопиющего в пустыне». Я... — и тут он с размаху чебурахнулся в большущую лужу, — Иоанн Креститель.

— Что это за свинья? — брезгливо спросил Тумаш.

— Илия, — объяснил Братчик. — Каков предтеча, таков и мессия.

— А я ведь... подготовил путь твой перед тобою.

Фома-Тумаш подморгнул. Сила-Якуб и Ле­вон-Пётр схватили предтечу за руки и поволокли. Он пахал ногами землю, делая две борозды:

— Не узнаёшь? Отрекаешься? А я ведь тебя в Иор­дань макал! Ну, погоди-и! Пророчествовал я! Изведаешь ты теперь мои пророчества! Глас Божий был у тех ноч­ных людей. Жди-и!

Юрась плюнул и двинулся дальше.

Когда они сворачивали с Мечной улицы на улицу Ободранного Бобра, навстречу им попалось два десятка всадников в красных плащах: замковая стража. За ними тащилась очень оборванная закрытая карета, запряжён­ная парой хороших белых лошадей.

Христос не обратил на них внимания. Ему было не до того.

...Через несколько часов они сидели в комнате Юрася и спорили. Спорили люто.

— Женится он, — иронизировал Левон-Пётр. — Не успел появиться пан Иисус, как он, знаете ли, женит­ся, — табачные глаза Левона бегали. — Ясно, что тут та­кое: брак под плетнём, а свадьба — потом.

— Я тебе, Левон, сейчас дам по твоей апостольской плеши, дабы от языка своего ядовитого избавился, — спо­койно предупредил Юрась.

Конавка потерял равновесие. Застонал едва не с от­чаянием:

— Да ты понимаешь, что это такое будет, твоя свадьба? Ты ведь сразу как Христос брякнешься. Ты ведь сам недавно говорил, что будешь плыть, как судьба несёт, возвышаться, власть брать, деньги брать. — И передразнил: — «Раз уж останусь в этом навозе, ра-аз все эти свиньи».

— Вчера думал, — объяснил Братчик. — А сегодня гадко мне.

— Яна Крестителя помнишь? — нервно спросил горбоносый мытарь. — Воры мы. Нельзя остановиться, раз попали, как сучка в колесо. Визжи да беги. Остано­вишься — они тебе припомнят, что ты и кто ты. На дыбе вспомнят, каково оно, вознесение да в небо взятие. Люд тебя в клочья разорвёт.

— Как хотите, — упрямо повторил Христос. — Я должен...

— Перед кем? — завопил еловым голосом Якуб Алфе­ев. — Перед девкой той? Да спи ты с ней, сколько хочешь, — слова никто не скажет. Благословлять тебя станут, стопы целовать. Ей, думаешь, что-то другое надо? Ты — Бог.

— Для неё...

— А о нас забыл?! Опять на дорогу?! А жрать что?!

Автух-Андрей по-глупому зазвонил в кармане деньгами.

— А, деньги, — вспомнив, произнёс Христос. — Вот тут каждому по четыре золотых... И мне то же... Я собрал.

И тут вспыхнули страсти.

Братчик никогда не мог представить, что десять че­ловек могут так кричать.

— А потом что? Это на всю жизнь?

— Ещё чтобы казну взять, коней навор... наменять, так тогда ничего. А то... четыре монеты.

— У меня эта самая удачная роль, — скрипел Бавтромей. — Платят как никогда.

— Повезло так, — голова на блюде шевелила тол­стой верхней губой. — А тебе чего ещё надо?! Роптатель ты! Евнух!

— И я!.. Эно!.. Как его!.. Оно!.. Ну, того!!!

— Возлюбленные, — успокаивал женоподобный Иоанн. — Зачем идти? Он не думает. Доброе делает миру и себе.

От крика барабанило в ушах.

— Цыц! — гаркнул вдруг неверный Тумаш. — А я со­гласен с ним. Ради чести.

— Умный человек, — вставил Раввуни и похвалил себя, не удержался: — Почти как еврей!

— Так что ты ещё вякнешь? — угрожающе спросил у Петра Христос.

Тот, избегая взгляда, смотрел в окно.

— А ты подумал, Левон, на какое ты время — Петро? — продолжал Юрась. — И ты подумал, что пока ты нужен — у тебя деньги, а когда ты не будешь нужен — у тебя не будет не только денег, но и головы...

— А ты подумал, Христос, — засипел вдруг Пётр, - что это единожды судьба даёт в руки такой козырь? Что не они тебе, а ты им можешь снести голову? Что протяни ты руку, и Городня твоя... Беларусь — твоя... Жмойская земля — твоя... Подляшье — твоё... Королевство — твоё... Половина земли — твоя. И ты ведь сам ещё недавно согла­шался на это, кажется? Что они могут?! А ты можешь всё.

— Знаю. Мог бы. Но это много усилий... Половина жизни... Один час изменил во мне всё. Я не хочу терять не только половины жизни, но и ни единой минуты. А если не отдать этому всей силы, хитрости... подлости — это закончится не господством, а плахой.

— Из-за девки золотую реку теряешь, — Жернокрут-Бавтромей распустил рот-затяжку. — Девку ему надо.

— Неладно, — возразил Тумаш. — Ну и девку.

— Милый, — с издевательской нежностью засвистел Иуда, — у савана нет карманов.

Юрась встал:

— Как хотите: я иду. Кто хочет идти со мной — пускай ждёт.

— Я обожду тебя около врат, — предупредил Раввуни.

Как раз в это время в готической часовне Машковского кляштора заканчивался постриг. Угрожали голоса под острыми сводами, во мраке. А в пятне слабого света, падающего из окна на каменные плиты пола, стояла женщина, и была на ней — вместо андарака, казна и кораблика — грубая одежда монахини.

А рядом с женщиной стояла мать-настоятельница, неизмеримая поперёк баба лет под сорок, с лицом одно­временно льстивым и властным, и сжимала руку новой монахини. Сжимала вместе со свечой, чтобы не вздумала бросить или выронить.

Свеча капала горячим воском на тонкие пальцы мо­лодой руки, но Анея не чувствовала боли. Стиснула че­люсти. Смотрела в одну точку.

Из часовни её повели под руки. В левом нефе на­стоятельница остановила её:

— Н-ну, сколько ещё как деревянная будешь? Всё уж. Всё. Слышишь?

— Слышу. — В её глазах внезапно появилась жизнь. — Что ж, и так и так я невеста Христова, жена Христова... Его.

— Гм... Все мы тут его невесты.

И тут в глазах женщины плеснулся гнев. С непри­крытой иронией она осмотрела фигуру игуменьи.

— Это вы — невеста? Долго же вам его ждать. Мой он. Слышишь ты — мой. Он сквозь стены увидит. Он придёт.

И он пришёл. И вот уже очень долго стучал в ставни дома на Мечной улице, ходил, а потом бегал по тропин­кам сада.

Этот дневной сад потерял ночное очарование. Голы­ми и повседневными были деревья. Мёртво-белым было в дневном свете цветение боярышника. И даже пруд в кон­це сада был не синим, как ночью, а тёмно-прозрачным.

И тут нигде не было её.

Пустым был дом. Пустыми были тропинки.

— Анея! — не удержавшись, закричал он. — Анея.

Его почему-то охватил смертельный ужас.

— А-не-я!

— Дядечка, — услышал он детский голосок, — вы зачем кричите?

Он увидел над забором голову. Мальчишка лет под десять таращил на него серые глаза, хлопал длиннющи­ми тёмными ресницами.

— Анея тут живёт. Где?!

Мальчик залез на забор и сел. Почесал одной босой ногой вторую.