Владимир Короткевич - Христос приземлился в Городне (Евангелие от Иуды)

— И что она будет доносить? И как?

— В каждом городе есть связные голубятни. Пускай из каждого города отправляет по голубю. Если они будут мирно мошенничать, апостолы, если они будут мирно на­дувать и терять славу и люди начнут забывать их — она даст ему денег и убедит «вознестись». И люд будет ожидать его.

— А если он совершит покушение на веру?

— Он не совершит. А если начнёт заботиться о силе и славе, если покусится на нас — пускай она привяжет к ноге голубя перстень и задержит их на том месте дня на три. Тогда в то место поскачет Корнила с людьми.

— И что?

Огонь трепетал на лице мниха. Лицо улыбалось. Тени бегали в морщинах и прочно лежали в глазницах. Страшная маска чем-то привлекала.

— Боже мой, — произнёс он. — Столько глухих оврагов!.. Столько свидетелей «вознесения»!

Лунное сияние лежало на деревьях. Снопы света падали из церковных окошек в сад, и в этих снопах клубился лёгкий туман. А они всё ещё шли куда-то в глуби­ну этого большого сада, и цвёл боярышник, и каждая его ветвь была как белый и зеленовато-розовый — от луны — букет.

Ветви опускались за ними. Он обнял её за талию, и они шли. Потом остановились.

Запрокинув лицо, она смотрела ему в глаза как на святую статую, вдруг ожившую. И он, неожиданно хрипло, спросил:

— Как тебя звать?

— Я — Анея, — ответила она. — Анея... Мне кажется, это сон... Это не сон?

А он вспомнил унизительные голодовки и скитания.

— Сон, - согласился он. — И у тебя, и у меня — сон. Ты — Анея... А я...

— Не надо, — поспешив, остановила она. — Я знаю, кто ты... Сегодня ты высился над всеми, и солнце было за твоею спиною. У меня — подгибались колени... Где твои крылья?

«Господи Боже, — с болью подумал он, — спросила бы она лучше, где мои рога».

Ему сделалось мучительно больно... Крылья... Зна­ла бы она, как они добывали хлеб, как он испугался истя­зания, как решил жить, как все, волком и мошенником, коварным изменником, ибо по-другому нельзя. Он будет так жить. А она говорит о крыльях.

Ясно, что она совсем не любит его, бродягу и шалбера. Перед нею — Бог. Воле его — не прекословят. Он может взять её, и она не скажет слова против. Он может заставить её совершить всё: убить себя, нагою пройти по улицам, и вот это... Он едва не плакал от страшного унижения и от нестерпимого влечения, от любви к ней. Он чувствовал себя обманщиком, предателем всего святого, топчущим дове­рие глупенького и доброго человека. Он знал, что не про­стит себя, и презирал себя, и ненавидел себя, и ненавидел Бога. И жили в его сердце ревность, ненависть и гнев.

— Ты любишь меня? — с надеждой спросил он.

— Я люблю тебя, Боже наш.

— А я? — мучительно вырвалось у него из груди. — А если бы я был другим... Тогда... ради меня самого?..

— Но ты не другой, — в глазах её жили безумие и яростный, сомнамбулический экстаз. — Ты не мо­жешь быть другим... Ты — Бог. У тебя золотые волосы. Искры в них.

Этот шёпот заставлял его содрогаться. Что ж это за наваждение? Он терял голову. А вокруг были дебри из цветов.

И в этих дебрях она упала перед ним на колени. Рас­терянный, он попробовал поднять её, но встретил такое сопротивление, что понял: не справится. Женщины ни­когда не стояли перед ним на коленях. Это было дико, и он поспешил тоже опуститься на колени, переступив ещё одну ступеньку к последнему.

В лунном тумане звучали издалека песнопения:

— «Ангел, войдя к ней, сказал: радуйся, Благодатная! Господь с Тобою; благословенна ты между жёнами!»

«Благословилась, — думал Христос. — Всё равно как с первым — лучшим. Радуйся! Есть чему радоваться».

Она плакала, обнимая его. Возможно — от счастья.

— Я знала... всегда... Я ожидала кого-то... Не куп­ца, которому — деньги... Не вонючего воина... Кто-то явится ко мне когда-нибудь... Но я не думала, что так... Что ты... Ты явишься ко мне... Почему так долго не при­летал?.. Целых семнадцать лет?

— Недавно только научили, — печально отвечал он. — Когда вылетел из коллегиума.

Он смотрел на неё. Она была прекрасна. И она не любила его. Она говорила это другому. Он захлебнулся от ревности и не мог больше молчать:

— Анея... Ты ведь это не мне... Ты — другому... А я простой школяр, бродяга, шалбер.

Она не слышала. А может, неспособна была слы­шать, и слова сейчас для неё были лишёнными смысла звуками.

— Не надо, — как глухая, сказала она. — Я знаю твое смирение. Простая холстина, пыль дорог, воздыхальня, где ты ниже разбойника. Но ведь я знаю, кто ты. И я лю­блю тебя. Я никого ещё так не любила.

В возмущении и обиде он оторвался от неё, хоть это и было выше его силы. Глухая обида двигала им.

— Ты не хочешь слушать. Я пойду.

Она вся сжалась.

— Я знаю, — тихо-тихо промолвила она. — Я ведь знаю, что я не стою тебя, что это небо подарило мне не­заслуженную милость. Хочешь — иди. Всё в твоей святой воле... Нету тебя — пускай тогда ад... Зачем мне жизнь, если меня оставил мой Бог?

И он понял, что она так и сделает. Нельзя было ее переубеждать. И нельзя, смертельно опасно было не со­вершить подлости, оставить её и уйти.

Сомкнулся круг. И он, разрываясь от презрения к себе и предосудительного влечения к ней, сдался, поняв, что ничего больше нельзя, кроме того, что должно свершиться.

«И сказал Ей Ангел: не бойся...» — летели издалека, словно с самого неба, песнопения. Март шагал по земле. И она закрыла глаза и, вздрагивая, сказала:

— Поцелуй меня, мне страшно. Но это, наверно, так и надо, когда приходит Бог... Я верю тебе.

«Верит? Мне?» — успел он ещё подумать с безмер­ным удивлением, но губы его припали уже к чему-то, и этого он ждал всю жизнь, и поплыли ближе к его лицу травы и остановились, а потом, сквозь неисчислимые века, содрогнулась земная твердь.

Летели откуда-то голоса, слышались за стеной шаги, смех и звуки лютни. В сиянии луны запели молодые голоса:

Во мраке боярышник синий

На Замковой цвёл стороне,

Когда на подворье дивчины

Прекрасный явился гонец.

Сказал же он ей: «Люблю я»,

С надеждой сказал и тоской.

И вдруг в небесах запели:

«Дивчина, Господь с тобой».

Тихий голос говорил, что кто-то желанен, мил и любим. А над всем этим в лунном дыму распростиралось бездонное небо, и мерцала в нём то белая, то синяя, то радужная звезда.

Утром он перескочил через забор:

— Я приду вечером и заберу тебя.

— Да... Да...

— Навсегда. Я только должен подготовиться.

— Я жду.

...Он шёл улицей, и его лицо было как будто восста­новлено тем, что с ним произошло. Возможно, потому, что в нахальных когда-то, плутовских глазах жило тихое и доброе сияние.

Ещё весьма издалека он увидел, что навстречу ему двигаются двенадцать обеспокоенных фигур. Но раньше, чем он успел хоть немного приблизиться к ним, на него выскользнул из переулка пьяный с утра, длинноволосый страшный и звероподобный, в своих шкурах Ильюк Спасоиконопреображенский.