Владимир Короткевич - Христос приземлился в Городне (Евангелие от Иуды)

— Это ты тот дядька, который «непременно должен был прийти»?

— Ну.

— Побожись.

— А чтоб на тебя... Ну... ну, разрази меня гром.

— Эге... Так Анею... всадники подъехали да силком увезли.

— Сам видел? Что за всадники?

— Не-а... Не знаю, что за всадники. Я ведь сам не видел. Уже как отвезли, так какая-то тётка пришла, да мне пряника дала, да сказала: «Тётю Анею увезли... Так она изловчилась мне шепнуть, а я... а я вот тебе говорю. Как придёт тот дядька, который непременно должен был прийти — скажи ему, что... тётя Анея уехала по Лидской дороге».

Юрась стоял, как пригвождённый:

— Так «уехала» или «силком увезли»?

— А я ведь, дядечка, не знаю. Тётка та говорила — «силком», но «уехала». Может, и силком, но я, чтобы тетя Анея кричала, так не слышал. Я тогда в чулане сидел, ибо сливки слизал. Они только выехали, а тут меня мать и выпустила, простив, упаси её Боже, а тут и тётка пряник принесла.

Юрась задумался. Что ж тут было? Действительно похитили? А может, почувствовала душою обман и yexала сама? Не простила? Отец, по приказу князя, в Менске оружейников учит. Матери нет. Так, может, уехала к нему?.. Но тревога всё нарастала. Почему не дождалась? Не может быть, чтобы к отцу. Если похитили — так кто и зачем? И кто осмелится поднять руку на дочь мечника? А если уехала сама, почувствовав, что он не тот, вспомнив его ночные слова, которых не слышала тогда, — так как, как ему жить?!

Он встрепенулся:

— Спасибо, сынок.

— Вы её найдёте. Она меня любит. А я... ну, с родителями, ясно, её оберегаю.

«Эх, мальчишка, — подумал Братчик, — плохо ты её оберегал. Да я не скажу тебе этого».

— Мы с нею друзья — не разлей вода.

— Я найду ее, сынок.

Юрась побежал.

Глава XVI

САРОНСКАЯ ЛИЛИЯ

...Говорят также, что житие этой свя­той началось с того, что, не имея чем запла­тить погонщику мулов, она заплатила ему натурой.

Апокриф

Было уже совсем темно. За окном комнаты Братчи­ка светилась во мраке красная лента заката.

Светильник едва мерцал, вырывая из тьмы плешь Бавтромея, живое, будто у обезьяны, лицо Илияша-Сымона, длинные волосы и юродивые глаза Ладыся-Иоанна, да ещё, далеко от света, узкую руку Христа, без­вольно свисавшую с колен. Выше её тревожно блестели глаза Юрася.

Апостолы не могли понять, что произошло. Братчик явился мрачный и никаких приказаний не отдавал, лишь швырнул Пилипу едва не треть всех денег и сказал:

— Вина... Ужинать.

Это было то, что надо. Стало быть, голова раздумал идти из города на голодные и пыльные дороги. Раздумал, по крайней мере, на несколько дней.

Апостолы радовались. Но, с другой стороны, слова Юрася об опасности и возможной плахе всё же запали им в уши, да и Фома, после ухода Христа с Иудой, хо­рошо-таки вложил всем ума в голову. Княжество княже­ством, а своя жизнь дороже.

И вот поэтому они сейчас и радовались, что остаются, и одновременно побаивались и хотели уйти и исчезнуть.

Тумаша не было. Узнав, что будет вино и ужин, он спросил у Христа:

— Девок не позвать ли?

— Для себя и других — как хочешь, — думая о чём-то другом, сказал лже-Христос.

Фома крякнул со многим значением, но тот не рас­сердился, и шляхтич, поняв такое состояние как согласие, двинулся в город забросить свой бредень.

И вот всё было подготовлено уже, а шляхтича не было, и все молча ожидали, и лишь Иуда в углу о чём-то таком шептался с Христом:

— Ну, и что ты думаешь делать?

— Пожалуй, ожидать. Сюда, может, дойдут вести, а там... иголка в стогу...

— И я таки пошёл бы.

— Иосия, милый. Что я могу знать? Я даже не знаю, а может, она сама ушла от меня? Может, она поняла или кто-то открыл ей глаза? И вот... не стерпела обмана, унижения, того, что сама бросилась.

— А может, ей сейчас так плохо, что... Может, ждет спасения?

— А может, счастлива, что меня нету.

— Гм, правда, — утвердил Иуда. — И, однако, думать надобно. Искать. И заметь, тут искать неприютно. И мо­жет прийти время, что ты не сможешь и думать. И я не смогу думать. Почему? Так как думать можно, если есть чем думать, а если чем думать нет, то и думать невозмож­но. Скажу только одно, чтобы тебе, может, было легче. Что может совершить Иуда? Он может бросить друга? А друг бросил его одного в Слониме? Или он может, чтобы друга повесили?

В этот момент отворилась дверь, послышался весёлый смех и визг, и в комнату начали плыть, не касаясь ногами земли, девки.

Одна, две, три, четыре, пять... За ними появился, пыхтя, налитый кровью, щекастый Богдан Роскош. Дев­ки висели у него на протянутой руке. Но это был еще не конец. Тумаш боком сделал ещё шаг, и второй, и тре­тий — и вот ещё четыре девушки висели на второй его руке и болтали ногами в воздухе.

— Вот, — пыхтя, сказал Тумаш, — Добрый вечер в хате... Они приехали... Имел честь доставить.

Опустил девушек на пол.

— Это не все. Четыре шли самоходом.

— Не смог, что ли? — спросил Илияш.

— Почему не смог? Места на руках не хватило. Это ведь не заморыши какие-нибудь... Видите? Это ведь есть что обнять!

Запылали свечи. Их стали лепить где можно, и скоро в комнате стало светло, будто в церкви на Пасху.

Осветился большой, на весь пол, ковёр и на середине его — жареный баран, два окорока, три гуся, десятка два зажаренных куриц, полендвицы, мисы с колдунами, пареной репой, огурцами солёными, мочёными яблока­ми просто тушёным мясом и прочей всячиной.

И между этим строем стояло великое множество бутылок, фляг, гляков с водкой, мёдом, крупником и вином.

Фома постарался. Недаром так долго ходил. Девки были все молодые, литые, твёрдые и красивые. А если некоторые и не очень, так шляхтич был прав: обнять было что. Румяны, белозубы, глаза от ожидания выпивки и возбуждённости блестят. Красные, голубые, оранжевые душегрейки-шнуровки, андараки — как радуга. Ленты, разноцветные кабтики на ногах.

Комната зацвела, как весенний заливной луг. Сразу запахло чем-то тяжеловато-душистым, зарябило в гла­зах, и, даже без выпивки, начали кружиться головы... Все со смехом садились за столы, на минуту удивлялись, что Господь Бог один, а потом решили, что так, видимо, и надо, это ведь не апостол там какой-нибудь, и начина­ли тормошить каждая своего.

...Вскоре вино полилось рекой, — все говорили каж­дый своё, не слушая других, целовались, смеялись. Не­которые начинали уж думать, что надо слегка сдержать себя, а то ещё свалишься с галереи, на которую выходила их дверь, или не попадёшь в свою комнату.

Галдёж, визг, смех. Соседка кусала Акилу за ухо, а тот лишь жмурился и бубнил:

— Ай, ну... Ай, не надо... Эно... Щекотно...

Лилось в пасти вино. Красивенькая соседка Роскоша искоса поглядывала на Раввуни.

— А этот вроде не на-аш... Вроде из библейских ме-ест. Господи Боже, а как же интере-есно!