Владимир Короткевич - Христос приземлился в Городне (Евангелие от Иуды)

Теперь он шёл прямо к площади. Нечего было прятаться от людей. И тут жизнь нанесла ему страшный, под сердце, удар. Хотя бы знать, что он предан счастливым и добрыми... «Чтобы корова сдохла...» Вот и всё, что дала ей жизнь. Человека, лгущего и кающегося, святошу, крестящегося шире всех, а сам... Тонет друг, а такой святой, лживый вонючка, только что облизав сильному всю задницу, говорит ему с берега: «Сочувствую, братец, сочувствую, но ничем помочь не могу. Ты лучше на дно побыстрее спускайся».

...Почти у самой площади он разминулся с тремя вооруженными монахами. Ему было всё равно, куда они идут, он не оглядывался и не видел, что они вошли в дом хозяина.

Глава XXIV

ДОКАЗАТЕЛЬНАЯ ИНКВИЗИЦИЯ

Каялся в грехах Вавилон и Навухо­доносор, царь его... И, говорят, Навуходо­носор, каясь, посыпал себе голову пеплом и пылью. Но пыль та была пылью разбитых им городов, а пепел — пеплом сожжённых им жертв.

Средневековый белорусский апокриф

Христос вышел на площадь под общинный дуб и, поражённый, едва вновь не бросился в переулок. Такое зрелище всегда заставляло его ноги двигаться словно са­мостоятельно.

Под дубом длинным глаголем стояли столы. За ними сидели люди в доминиканских рясах. В стороне примостился над жаровней палач, чистил щепочкой ногти. Человек пятьдесят людей, закованных в латы, отмеченные крестами — чернь по серебру, — окружало стол: духовная стража, гвардия церкви.

Несколько «грардейцев» сторожили маленькую группку людей. Повсюду шныряли служки в рясах. Таскали хворост и поленья под пять дубовых столбов, вкопанных в землю с подветренной стороны.

Апостолы стояли поодаль, и Христос пошёл к ним. Бояться особенно было некого. Их тринадцать, все вооружены, даром жизни не продадут в случае чего.

Он страшно не любил орден псов Господа Бога. Вы­нюхивать, искать, карать — вот в чём видят они служение Богу. Жаль, что нельзя напасть и разогнать эту падаль. Сла­бы силы. Если бы ещё был тут деревенский народ! Но это город, жители, видимо, в ужасе попрятались. Стоит ма­ленькая группка людей. Может, родственники схваченных.

Христос подошёл к своим.

— Доказательная инквизиция заседает, — неизвестно кому объяснил дуралей Якуб, — святая служба.

Глаза Христовы встретились с глазами Иуды. Тот был лишь зеленоват, и школяр понял, что Раввуни очевидно не по себе.

— И сюда добрались, — промолвил иудей. — Двести пятьдесят лет ползли. Дотянулась святая служба... А я будто бы сам помню.

— У нас она долго не протянет, — буркнул Ту­маш. — Не бойся. Тебя не дадим.

Они увидели, что перед святым синедрионом стоит скрученный мужчина с молодой сединою. Злое, резкое лицо, глубокие глаза.

Апостолы смотрели на него и не слушали вопросов службы. Вопросы были всегда почти одинаковы. Это по­том, в протоколах, их расцвечивали цветами мудрости, чистого благородства и веры, которая срамила и разби­вала вдребезги утверждения еретиков. А в самом деле до­прос был скорой и надоедливой вещью, весьма будничной и грустной. Вопрос — ответ — признание либо отрицание, и тогда несколько предложений при казни — приговор — напутствие на смерть. Никому не интересно было, что че­ловек чувствует, почему он совершил то или другое, гово­рит он правду или врёт (доносчик знал получше того, на кого доносили). Если подсудимых было много или судьи спешили — задавали лишь несколько вопросов, особенно если дело касалось одного подсудимого, а не организации. Мелких еретиков, которых нельзя было назвать страшным словом «ересиарх», осуждали часто и без этого. На боль­ших колдовских процессах в Германии, когда надо было за какую-то пару дней очистить город от двухсот — трёхсот человек, признания жертв щёлкали как орехи. В случае судебной ошибки реабилитировал и расплачивался местом в раю Господь Бог.

Были и правила: «Один доносчик — не доносчик» (в Германии недавних времён на это не обращали внимания, что свидетельствует о безусловном прогрессе), но подсудимый мог признать правду доноса. «Нельзя два раза применять одно наказание». Но можно было его «прерывать и начинать снова». «Признание и самоосуждение - цветок дознания». Но если человек не признавался и на дыбе, его считали «сильно заподозренным в ереси» и выпускали под надзор.

Страшно было то, что на тогдашних белорусских землях машина многовековой лжи и привычного лице­мерия столкнулась с первобытной, языческой ещё прав­дивостью большей части людей. Люд в деревнях не запирал домов (разве что ночью, от зверя), свидетельствовал только своим словом; за лжесвидетельства — убивали. Но уже тогда среди наиболее близких к храму людей на­чинала буйно расцветать ложь, кривая присяга, лжесви­детельства, доносы — всё то, что народ невразумительно называл «душою рыгнул».

За пару веков этому успешно научили целое обще­ство. Как не поверить после этого, что вера и догма смяг­чают нравы?!

— Произносил позорящие слова на Господа Бога? — спросил комиссарий суда. — Оскорблял?

Человек, видимо, был старой закваски. Не понял, почему он должен врать.

— Я его не ругал. Зачем мне оскорблять его? Я о другом...

Он признавал то, что говорил когда-то. Не весь посту­пок, а часть его, то, что было в действительности. Он не знал, что достаточно и части, что остальное доврут за него.

Со всех сторон на это единственно человеческое лицо смотрели морды. Обессилевшие бессонными но­чами, либо толстые, пергаментные, либо налитые кро­вью, — но всё равно морды. Каждая — не облик, не «лик Божий», не признак Высокого Существа, не Лицо, а имен­но os porci, свиное рыло без стыда и совести... Ожидали.

— Я не ругал, — повторил мужчина. — Пустое ме­сто не ругают. Я просто говорил, что не позволил бы Он таких мучений добрым, если бы был.

— Отведите... По оговору сознался... Следующий...

Подвели шляхтича. Очень потёртая одежда в пыли разных дорог, сбитые чёботы. Видимо, бездомный. Ма­ленький, неказистый собою, уже в летах. Личико с кула­чок, редкие усы, голодные и достойные жалости глаза.

— Имя, — перед шляхтичем комиссарий казался особенно сытым, неспешным, громогласным, как осёл.

— Варган Будимиров пан Котский, — улыбнулся че­ловечек.

— Ты расскажи о себе...

— Оно, пане... из согнанных я. Перевели с земли наши магнаты всех нас, бедолаг, в загоновую шляхту. Оно можно бы и жить, да только нобиль наш oбратил внимание на мою дочку... Приёмную. Друг покойника... Я, признаться, и женат не был... Жалко стало сироту. Пошёл безземельным с нею. А её и задумай отобрать, — голос у человека был слаб, он будто бы мяукал. — Оно... могущественные люди, что скажешь? Но и на могущественных есть Бог... Есть!.. Она того не вынесла. Просился я, чтобы мне хоть усы мои для позора вырвали, да не тро­гали дитя... Не вынесла... Чтобы позора не было — по­весилась... Неужто она преисподней душу свою отдала, чтобы чести не потерять? Не может быть такого жестокосердечия. Что может бессильный?.. Вот и хожу десять лет уж. Бог смерти не даёт... То курочку было носил с собою. Где навоз на дороге или зерно кто-то рассыпал — выпу­щу, поклюёт. А она мне порой — яичко. Да от старости неловкой стала. Убил её копытом магнатскии конь... Беленькая, так она кровью и облилась... Кое-где и я, как она, поклюю. Да вот вчера пришёл сюда да в корчме мо­лока немного купил. Давно не пил молока, а тут...