Владимир Короткевич - Христос приземлился в Городне (Евангелие от Иуды)

Лилась кровь. На полях, в пыточных, на улице. Много крови.

Женщина думала ещё некоторое время. Потом открыла клетку, привычно — лапки между пальцев, боль­шой палец на крыльях — достала одного голубя и подбросила в небо. Тот затрепетал крыльями в лазури, покружил и устремился на северо-запад.

Со вторым голубем пальцы словно разучились. Он забил крыльями, вырвался наконец и полетел за первым.

Третьего она просто вытурила из клетки, выпусти­ла, как женщины выпускают птиц на Пасху.

...Три платочка превратились в точки, исчезли за окоёмом. С минуту она думала, не стоит ли открыть всё Христу. И испугалась.

Знала — не тронет пальцем, но не простит никог­да. И есть ещё Лотр, который в конце концов всё же поймает и его и — теперь — её. Он учинит ей «велью» не на сорок, а на восемьдесят часов, порвёт вены и всё же сожжёт живою.

Она чувствовала себя преступницею. Только так! Ни чести, ни благодарности не было в душе — только соба­чья униженность. Она исполнила бы всё, что ни повелел бы ей кардинал. Но не это.

«Пускай грабит, пускай богохульствует, пускай даже повесит самого Лотра или посягнёт на папу — я не могу... Я не могу выдать этого человека».

Бавтромей скалил редкие жёлтые зубы над своими бутылочками:

— Вот товар! Вот святой товар! Навались, кто деньги имеет!

Апостолы с Христом сидели в стороне, грелись на вечернем добром солнце.

— Неужели ему поверят? — спросил неверный Тумаш.

— Всему поверят, — мрачно ответил Христос.

— Хорошо бы поверили, — промолвил Гаргантюа-Якуб. — Кажется, Валаамову ослицу съел бы. Бы­вало, на озере меней нажаришь, да уха из окуньков...

Тумаш недоверчиво вертел головою.

— Но ведь вера... Вера, она...

Христос разозлился:

— И охота тебе говорить. Ну вера, вера. Болтает. А в писании давно о ней сказано, что вот... если будешь иметь веру величиной с горчичное зёрнышко и скажешь вон той Замковой горе перейти отсюда — она перейдёт.

— Ну, с зёрнышко у меня есть.

Он уставился на башни, напрягся весь и закрыл глаза. Потом раскрыл их — гора была на месте.

— Хреновину городишь, отче.

— Надо упражняться в вере, — объяснил Христос.

— Хорошо. Постараюсь.

Молчали.

— Что Анея? — шёпотом спросил Раввуни.

— Нич-чего. Неизвестно где. Даже последние слухи заглохли. Сегодня пойдём на север, на Вильно. Всё равно — иголка в стоге.

К Бавтромею подошёл богато одетый мещанин. Взял бутылочку, потряс:

— Да она у тебя пуста.

— Не взбалтывай, не взбалтывай, говорю, пузырь­ка, — взял его на испуг лицедей. — Несчастья хочешь? Я т-тебе дам, пустая!!!

От этого тона, а ещё больше от трагической маски — лица, мещанин действительно перепугался.

— А в ней что?

— Вздох святого Ёсипа Аримафейского. Что он вздохнул, ещё когда Христа распинали.

— И во всех — вздох?

— Вздохнул сильно.

— А... от чего помогает?

— От запоя... — вдохновенно сбрехал актер. — От опохмеления.

Мещанин подумал немного, отсчитал деньги, потом поколебался и... пошёл в корчму.

— Клюнуло, — обрадовался Петро.

Минут через двадцать из корчмы выскочили с десяток пропойцев, быстренько купили по бутылке и вернулись.

Ещё через полчаса какой-то человек, по виду слуга духовной особы, купил бутылочку и в переулке передав её тому самому клирику — «мёртвой голове».

— Э-ге-ге, — ощерился Юрась. — Ну, х-хорошо. Теперь я вам покажу... И как святой службе нас отдавать, и камни, и всё.

Через какой-то час пошло и пошло. К Бавтромею валил и валил народ. И дорога у людей была единственная: Бавтромей — корчма.

Под вечер город было не узнать. Напоминал он поле страшного побоища. Люди лежали повсюду: на порогах, на улице, в окнах. И было это страшнее, чем после вторжения татар, когда вырезали они Новагродок под корень. Даже после татар так страшно не было.

Каждый лежал там, где застигла его вражеская сила. В кучах и поодиночке, ничком и навзничь.

И действительно, некому было плакать, ибо все в копне бездыханно лежали. Чересчур ибо понадеялись на силы свои и на силу нового святого патрона.

Спал кустод во вратах. Спала стража на башнях. Даже воевода Мартел спал, бормоча во сне:

— Погублю мудрость мудрецов, и разум разумных отвергну.

Первой воспользовалась этим Магдалина. Просто, словно в свой дом, прошла в замок к единственному трез­вому жителю города, Ратме. Ей почему-то совсем не хоте­лось идти к нему, и всё же она пошла. Она жалела этого юношу, помнила обо всём. И не он ли заплатил волей за то, что упрямо хотел лишь её?

К сожалению, нельзя было выпустить его. Ключник заперся в темнице и налакался уже там. Но она говорила с Ратмой через решётку на двери, говорила, что вынужде­на идти дальше за своей целью, но обязательно вернётся. И плакала. А он (лицо его было словно из кремня) сказал ей, что слышал, как её сегодня хотели убить за него, что никто не склонит его к браку, что он будет ждать.

...А в темноте вздохом святого Ёсипа Аримафейско­го воспользовались и те, которые собрали его.

С мешками они ходили из костёла в костёл, из плебании в плебанию, из церкви в церковь. По пустому, словно вымершему, городу. И мешки их делались всё тя­желее и тяжелее.

Грабили подчистую. За попытку выдать палачу, за попытку потом убить, за то, что суеверно надрались, а сами повсюду кричали о трезвости. Грабили так, что­бы назавтра не с чего было причастить. Потиры, диско­сы, дарохранительницы, лампады, деньги из тайников и кружек, драгоценные каменья. Срывали всё. Пугливый мордач Андрей даже стонал, что погонятся.

— Чушь! — белыми каменными устами говорил Христос. — Побоятся. Не кричать ведь им, что напились как свиньи. Молчать будут.

Ошибочно зашли в какой-то богатый дом, посчитав плебанией. И там встретили ещё одного трезвого.

Христа с ними не было. Матей начал было брать имущество.

Тумаш осматривался вокруг. Непохоже было на по­повский дом. А, всё равно!

И вдруг...

— Гули-гули-гули.

Стоя в колыбели, оптимистически улыбался бандюгам ребёнок. Розовый, только после сна.

Лица вокруг были в тенях от факелов, заросшие, с кривыми улыбками, каторжные.

— Гули-гули-гули.

Тумаш протянул к малышу страшные, с ушат, ладони.

— Aгy-y, aгy-y, — улыбнулся тот.

— Ах, ты моя гулечка, — расплылся Фома. — Aгy... И пелёнки мокрые.

Он поменял малышу пелёнки.

— Ну, лежи, лежи. Ах, они — быдло! Ах, они — взрослые! Ну-ну-ну, мочиморды... На... На вот коржик.

Малыш радостно уцепился в коржик дёснами.

— Бросай всё, — скомандовал Фома. — Дом богат... Ну и что?... Что-то мне, хлопцы, что-то мне... как-то... Вишь, как смотрит...

И они вышли.

В последнем костёле едва не умерли от ужаса. Тут тоже было поле битвы. Спал возле органа органист. В обнимку лежали на амвоне приходский священник и звонарь. Пономарь свесился с места для проповедей.