Владимир Короткевич - Христос приземлился в Городне (Евангелие от Иуды)

— Достаточно, — прервал комиссарий. — Оговорил тебя тот самый человек.

— Да в чём, отче? Мне и умереть давно надо, и в тюрьме мне лучше будет, сытее, да и всё равно. Но ведь правду тому человеку почитать надобно. В чём?

— Ты перевоплощённый чёрный кот, принадлежавший ранее местному костёльному органисту.

— Сроду не был котом... Вы мне, может, объясните?

— Сначала ты объясни и докажи, что это не так.

Легла пауза.

— Видишь, не можешь. А мы докажем. Мы всё зна­ем, и ты нам про курочек не бреши. Ты посмотри на свою Богу мерзкую рожу.

Лицо у человека было действительно похоже на лицо старого горемычного кота. Маленькое круглое личико, зеленоватые голодные глазки, вытертые короткие волосы на голове — чёрные, в проседь, усы — редкие, пробуют торчать.

— Ты на себя посмотри. Усы редкие, вон какие — раз.

— Раз, — повторил пан Котский.

— Фамилия — два.

— Каюсь, два.

— Ты появился, а в тот самый день кот исчез — три.

— Не знаю я этого. Зачем мне кот? Я и сам вечно голоден.

— Арестовали тебя, когда пил в корчме молоко, — четыре.

— Пил. Хотел молочка.

— Видишь? А какой хороший христианин с того времени, как первая корчма появилась, пил в корчме молокo?! А?!. Перевоплотился волей сатаны.

— Да я... Что же мне делать, отче?

— Перевоплощайся назад, ибо вред принёс ты орга­нисту. Лови мышей.

— Сроду я мышей не ловил, — жалобно улыбнулся человечек. — Не могу.

— Упрямится, — сказал комиссарий. — В ошибочных мыслях неисправим. Отвести к тем.

Старик опустил голову. И вдруг Христос сам почув­ствовал, как тяжело, со свистом, он дышит, почувствовал теплоту нагретой рукояти корда. Он осмотрелся, словно обморок только что оставил его.

Они оторвались от всех. Рядом с ним стоял пузатый Фома, сжимая саблю. Рядом с Фомою — иудей, Илияш, ещё пара апостолов. А напротив них стояло несколько десятков латников с копьями и мечами. Маленькая толпа медленно исчезла перед глазами Христа. Он шумно вздохнул.

— Ничего не сможем, — тихо произнёс он. — Ровно ничего. Отойдём, Тумаш. Помолись ты свое­му Богу, Иуда, а ты, Фома, своему. Может, мы вымо­лим проклятия на их головы и на всю эту паскудную жизнь.

Они отошли на старое место, чувствуя, что они — как побитые псы. Комиссарий, видимо, заметил их де­марш и сказал громко:

— Напоминаю жителям, что при попытке освобождения еретиков деревню сожгут, а жителей отдадут святой службе... Следующий!

Подвели бабу. Не связанную. Стояла она независимо. Комиссарий, по-видимому, спешил закончить суд.

— Обвиняют тебя, что отбирала у коров молоко, воровала тёплые закаты и насылала красные, пророчествующие ранние зазимки.

— Иди ты знаешь куда, поп, — возмутилась баба. — Если я и виновна в чём, так разве в том, что репа моя крупнее, чем у жены оговорщика, святой курвы Теодоры.

У Христа потемнело в глазах.

— Стоимость крупной репы, — сказал он.

— Дьявольской силой, — комиссарий держался за эти слова, как пьяный за забор. — Ясно. Отведите... Следующий.

Следующий, молодой человек, был настолько из­мождён пытками, что едва шёл. Монахи попробовали было поддержать его под руки — он брезгливо оттол­кнул их.

— Убийство клирика, — напомнил комиссарию писец. — Жена очень верующая.

— За что убил? — спросил комиссарий.

— Дело не твоё, козёл, — ответил подсудимый.

— Т-так, — продолжил комиссарий, видимо, по­считав, что в этом случае надо дать какие-то объясне­ния. — А между тем существует закон, принятый ещё при понтификате Стефана Восьмого, запрещающий таким мужелапам, как ты, сразу хвататься за пест или цеп. — Он поднял палец. — Знай! «Миряне не имеют права никогда обвинять священников, даже если поймают их со своими жёнами или дочерьми. Верующий должны в таких случаях думать, что клирик пожелал дать их близким благословение в более тёплых, сердеч­но-дружеских и интимных обстоятельствах...» Н-ну? Что скажешь ты теперь?

Лицо молодого мужчины было бледным.

— Дай я по голове за это обычному человеку, coседу — копный суд судил бы за «драку из ревности». Но дай за это заступнику перед Богом, властелину — и вот вы начинаете говорить то, что говорили мне на дыбе. Уже не драка, уже «избитие полезного для церкви человека, блаженного деятеля ее». И тогда суда нам, простым, нету, кроме смерти. Уже мы сделали это, ибо мы «в сговоре», ибо «нарочно хотели убить», ибо «еретики и схизматики диссиденты подстрекали нас». Уже мы «заговорщики, чернокнижники, враги и повстанцы, доносчики и шпи­ки». Суд лишь для нас, а вы — без суда... И вот я подумал, а почему так? И если нету на вас суда Божьего и человече­ского, так не я ли — суд? Может, кто-то другой подумает, прежде чем безнаказанно грабить и насиловать.

Кулаки его сжались. С ликованием в голосе он произнёс:

— Я не брал песта и цепа. Вот под этим кулаком раскололась, как скорлупа яйца, голова этого бродячего животного. Я не жалею, лишь бы и другие делали так... Ибо вы — ватага сброда, висельников, властолюбцев и грязной сволочи.

— Отвести.

В этот момент глаза Христовы взглянули в сторону, и он едва не онемел от удивления. Те монахи, которых он встретил, вели по площади хозяина. Он шёл весь светлый и всё ускорял ходьбу. Подошёл к столу, земно поклонил­ся комиссарию:

— Добрый день, солнце наше ясное. Слава Христу.

Комиссарий листал бумаги.

— Это ты их оговорил? — спросил наконец глава до­казательной инквизиции.

— Я, — ударил себя в грудь хозяин. — И не жалею о рачительном усердии своём к церкви.

— А вчерашний самооговор зачем? Рехнулся?

— Н-нет! На себя донёс! Потому — мнение, мысль у себя почувствовал.

— Какую?

— Зачем Господь наш Бог в потопе животных то­пил? Они ведь греха не имут. Если бы это верующему какому-либо выгодно было — тогда ясно... Ну, а поду­мал — испугался. Что же это будет, если каждый — ду­мать?.. Каюсь, отче!

Комиссарий подал знак, чтобы хозяина отвели к другим.

Глава XXV

БОГ НАШ — ПОЕДАЮЩИЙ ОГОНЬ

Не давайте святыни псам

Матфея, 7:6

Последнего из пятерых давно привязали у столбу. Комиссарий давно уж бросил мрачные слова отпуста:

— I nunc, anima anceps, et sit tibi Deus misericors.

Пылали, тянулись к небу, рвались в него пять огней.

Четверо на кострах молчали. Седой мужчина смотрел на солнце, приближавшееся к горизонту. Теперь он не боялся ослепнуть. Это солнце исчезнет, а другого он не увидит. Хоть бы умереть раньше, чтобы ещё не исчез тёплый бог.

Пан Котский дрожал всем телом и не мог сдержан своего страдания: огонь уже лизал его ноги, прятал его выше колен. Крупные, как боб, слёзы катились из голод­ных, печальных глаз. Баба извивалась в огне, как позво­ляли цепи, но молчала, и струйки крови сплывали с закушенной губы.