Владимир Короткевич - Христос приземлился в Городне (Евангелие от Иуды)

— Значит, и еретики — пленные солдаты? — Глаза его остекленели. — А что делают с ними? А уничтоженные деревни и города? А разорённые страны без людей? В чём виновны были перед тобою и Богом те, сожжённые сегодня? Тот старик с курочкой? Нас не было. Это ты нас выдумал. Ты жестокостью сотвори нас. Кто пошёл бы сюда, если бы не толкнул ты и твои братья в убийстве? Может, я? По доносу хватал безвинных, насиловал женщин, истязал и жёг — и ты солдат? Не было бы тебя — не было бы и дьявола. За жесто­кость — жестокость... Готовься. Мы дадим тебе скорую смерть. Не как ты.

И тогда, поняв, глава доказательной инквизиции вновь неистово закричал. Брат сожжённого приставил ему нож к сердцу и налёг на рукоятку.

— Не хо-чу! — крик захлебнулся в каком-то бульканье, умолк.

Человек выдернул нож, исступлённо посмотрел на всех.

— Б-берите эту пад-даль.

Он стоял, качаясь, и внезапно упал, словно ему ударили под коленки. Его отнесли. Народ стоял в суровом молчании. Тихо-тихо. Угрожающе тихо. И тогда рогатый подошёл к подгоревшему кресту и одним ударом ноги свалил его на труп. Взлетел ураган искр.

— Жри... Чтобы ещё из одного бандита не сделали святого.

Ковёр углей засыпал лежащего. Вскинулось пламя. На него набросали ещё сушняка. Вокруг были суровые, почти безнадежные, медяные лица с резкими чёрными тенями.

И тут за спинами людей, где-то в темноте, начали медленно бить барабаны, реветь дуды, вздыхать бубны. Запели смыки.

Полилась медленная музыка. Ритм её всё учащался. В нём было что-то угрожающее, дьявольское и, однако, полное жизни, страстное.

Вспыхнули вдруг ещё два костра... Ещё. Вместе с возрастанием языков огня ускорялся темп звуков.

В этом ритме было что-то такое заразительное, что даже Христос с большим трудом подавил невольные движения своих ног и заставил себя сидеть неподвижно.

Всё меньше делались паузы, всё больше прибавля­лось мерцающего света. Нагие люди начали медленно покачиваться. Толпа, заколдованная всем этим, словно забыла о жизни, о том, что ожидало в хатах из навоза, пришла в движение.

Руки искали другие руки, сплетались. Ноги начали сна­чала медленно, а потом быстрее и быстрее попирать землю.

Ещё огни... Ещё... Всё более нестерпимой и дья­вольской делалась музыка и удары барабанов. Бубны зва­ли, увлекали, вели.

И вот потянулась между костров человеческая цепь. Впереди тащили за большущие рога козлов, и густой козлиный мех мешался с краснотой человеческой кожи.

Дуды... Трубы... Стремление... Полёт.

Всё быстрее и быстрее, в неудержимом хороводе между огней и вокруг главного, наклонённые вперёд, по­рывистые. Возгласы, крики, опьянение.

Ритм стал невыносим. Летели развеянные в неукро­щённом полёте волосы, мелькали ноги, руки, закину­тые лица. Кое-где, не выдержав экстаза, бега, яростного стремления, начинали падать люди. Но в вихре, в винно­-красном свете, в ярости и безумстве, в криках мчалось не­способное остановиться человеческое колесо.

Словно взнесённые адским ветром, словно действи­тельно в вечном Дантовом хороводе, в ежеминутной кон­чине и во взлёте и как будто в воздухе, не чувствуя ногами земли, мчались они.

Вихрь ураган, ветер самих веков на лице. Забытьё разума и самого себя. Ад, вечное пламя, яростный веч­ный полёт самой жизни.

Глава XXVII

ЯЗЫЧЕСКИЙ АРКАН

У каждой вещи есть две стороны. Ненужным обрывком пергамента можно растопить камин, а можно и написать на нём индульгенцию, продать и купить за те деньги дом с камином. На вертеле можно жа­рить кур, а можно и устремить его в печень торговцу индульгенциями. У каждой вещи есть две стороны, но видит их искушенный и знающий, остальные же смотрят, как совы на солнце.

Средневековый аноним

Стоя лицом к солнцу, мой друг, мочиться негоже.

Гесиод

Никогда ещё до сих пор не были они так близко до цели своих поисков, как в этот день. От местечка, в кото­рое пришли они на ярмарку, было до монастыря не боль­ше дня упорной, с летнего восхода до заката, ходьбы. Но знала, что они идут в этом направлении, одна Магдалина. И она одновременно радовалась, что скоро закончится её путь, что она искупит свой грех, и непонятно печалилась.

Падали на толпу звуки храмового колокола. Ярмарка была как ярмарка. Меняли, продавали, покупали. Как-то особенно хорошо были слышны после той неимоверной, будто во сне, ночи обычные человеческие голоса, буднич­ные разговоры. Апостолы радостно толкались между лю­дей. Лишь на одном лице, на лице Христа, лежало мучительное, не вчерашнее и не позавчерашнее раздумье.

Звенели макитры. Звенели въедливые женские голоса от мясных лотков. И неподвижно, как идол, стоял среди толпы богато одетый крымчак с саблей. Чалма вокруг полукруглого, с шипом, шелома, насурьмленные брови, зоркий взгляд презрительных холодных глаз. Молодое ещё, красивое, горбоносое лицо. Кафтан стоит лубом, очевидно, от поддетой кольчуги. Неизмеримо широкие в штанинах аксамитные шаровары не гнутся. На ногах потёртые от стремян сафьяновые чёботы. Стоит, словно ничего его не волнует.

На самом деле крымчак слушал. Так сидит на кургане по-царски неподвижный хищный сапсан, не шевельнётся и словно спит, а сам слышит подземное визжание землеройки у подножья.

Говорили два мужика. Один молоденький, прозрачно-красивый, с овальным иконописным лицом, округ­лым подбородком и некоротким носом («Якши, — ска­зал про себя крымчак. - Для Персии наилучший был бы товар»), второй — пожилой, но сильный ещё, с хитрыми глазами, тонким крючковатым носом и седыми, даже снежными, усами.

— Городенец один приезжал, — глазёнки молодого были полны наивным удивлением перед чудесами Бо­жьего мира, — так он говорил: Христос вышел из города. И вот будто бы это как раз они вон ходят по рынку. Ве-ели-кого могущества люди.

— По рылу непохоже что-то, — не согласился седо­усый. — Мазурики, по-моему.

Татарин осмотрел глазами апостолов, пожал пле­чами. Пошёл через толпу к храму. Люди расступились, увидев страшненького.

— Бар-раны, — сквозь зубы процедил крымчак.

Он шёл независимо, зная, что закон местных горо­дов — за всех чужеземцев и не даст их в обиду. Шёл и играл концом аркана, привязанного к кушаку.

Как хозяин, поднялся по ступеням, вошёл в при­твор, устремился было далее, в сам храм. Кустод стал у него на пути.

— Нельзя.

И сразу независимость словно куда-то исчезла. Тата­рин льстиво приложил руку к сердцу и склонился, отста­вив широкую, расплющенную вечной скачкой, тяжёлую задницу.

— Из дверей посмотрю, бачка, — елейно улыб­нулся крымчак. — Входить мне сюда скоро. Зопсем скоро-быстро.

— Оглашенный, что ли?

— Оглы-лашенный.

— Ну, смотри, — с сытой снисходительностью согласился кустод. — Это ты правильно. Вера наша настоящая, правдивая.