Камилу Бранку - Падший ангел

На лице Калишту появилось выражение комичного удовольствия, а это предвещало, что он вот-вот совершит какую-нибудь большую глупость.

Хотя он и отказывался обнародовать первенца своей музы, ему не удалось удержаться от того, чтобы при прощании с хозяйками дома, не сказать Аделаиде по секрету:

— Ваше превосходительство познакомится с песнью, которую видел только Господь и больше не увидит никто в мире.

Дона Аделаида смутилась. Для барышень восемнадцати лет, воспитанных так же, как дочери судьи, и ставших предметом поклонения скомпрометировавшего себя женатого мужчины, явилось бы оскорблением, попытайся я выразить здесь то глубокое раздражение, которое вызвала в ее душе нелепая выходка Калишту. Хотя ей внушал признательность и уважение рыцарственный поступок, восстановивший мир в семье, она не могла не испытывать отвращение и неприязнь в связи с загадочным тоном провинциала.

В то время, когда она рассказывала сестре о раздражении и омерзении, которые оставили в ее душе последние слова Калишту Элоя, сам он в своем кабинете переделывал и ухудшал те рифмованные строки, при зарождении коих с благочестивой печалью присутствовал читатель.

Затем пришли бессонные часы. Рассудок подвергал сердце Калишту Элоя горчайшим испытаниям. Хозяин Агры то садился на постели, то в беспокойстве ворочался на ней, словно через соломенный тюфяк его кололи насмешки.

Мгновения ясного сознания были для него мгновениями адских мук.

Изречения классиков о любви разили его память словно дождь дротиков.

Наибольшие мучения выпали на долю Калишту по вине его наставника и друга дона Амадора Аррайша. {208}

Сей святой епископ предстал перед мысленным взором нашего героя стоящим бок о бок с доной Теодорой де Фигейроа и произносящим следующие слова из XLV главы «Диалогов»:

«По закону Христа муж обязан хранить верность жене так же, как и она ему. И, если гражданские законы дают более власти мужьям, нежели женам, то не для того, чтобы оскорблять и дурно обходиться с ними, не для того, чтобы кто-либо из них пользовался большей властью, чем другой».

Затем последовали видения, вызвавшие в нем не меньший ужас.

Только на рассвете Калишту Элой забылся беспокойным сном. Но фея, открывшая нетронутые доселе сокровища его сердца, прекрасная Аделаида, коснулась белыми крылами его век, и Калишту пробудился в волнении, протирая глаза, слипшиеся из-за двух слезинок, — первых, которые исторгла из его груди страсть и которые «кристаллизовались» на его ресницах (как выразился бы доктор Либориу).

Размышления, овладевшие Калишту после пробуждения, были столь несуразны, что их сочли бы непростительными, не будь они свойственны всякому человеку, обезумевшему от любви.

Хозяин Агры начал обдумывать те изменения, которые ему следовало произвести в вещественной и обстоятельственной сущности своей личности. Ему показалось, что грубость привычек несовместима с нежностью воздыхателя. Сопение, с которым Калишту обычно втягивал понюшку, хотя и выражало его склонность к глубокомыслию и серьезность духа, должно было пагубно звучать для слуха Аделаиды. Кроме того, залп табачных капель, извергаемых нашим героем из носовых бездн, иногда вынуждал дам с помощью пальцев создавать защитный навес перед глазами против нечистых дуновений мудреца. И он постановил покончить со своими обонятельными наслаждениями.

Глядясь в зеркало скромного бритвенного прибора в футляре из телячьей кожи, он пришел к мысли о клерикальной бесцветности и прозаизме своего лица. Калишту решил отрастить наполеоновскую бородку {209} и бакенбарды в качестве перехода к усам, которые подошли бы к его бледно-смуглому цвету кожи.

Научные занятия ослабили его глаза, поэтому из любви к знанию он пользовался при чтении очками в серебряной оправе. Теперь он завел золотой лорнет с пружинкой.

По тем же обстоятельствам он вознамерился до конца осуществить программу волосяных реформ и отправился подравнивать свою прическу в лесенках, вывезенную им из провинции. Кроме того, он согласился на завивку двух непокорных прядей.

Испытывая тоску по нюхательному табаку, он запасся сигарами и первую из них выкурил с гримасой отвращения на лице и ощущением тошноты в желудке.

Затем, собрав сведения о наилучших портных, Калишту отправился к Кейлю, чтобы заказать себе две перемены платья. Тот предложил ему на выбор картинки мод, но поскольку он говорил по-французски, Калишту решил, что усердный портной знакомит его с портретами прославленных мужей Франции. Однако, прочитав под ними названия костюмов и поняв свою ошибку, он вышел от Кейля с намерением найти учителя иностранных языков и купить разговорники.

Если фортуна никогда не атаковала читателя с левой стороны тела, ему не понять несчастного. Познакомившийся с Калишту Элоем де Силушем-и-Беневидешем де Барбудой хотя бы месяцем раньше должен был бы оплакивать его, видя, как он входит в кафе и просит воды, чтобы победить тошноту, вызванную сигарой!

Неужели этой истинно португальской душе, этому образцовому мужу, этому жрецу и поборнику славы лузитанских классиков суждено погибнуть?

Неужели любовь разверзнет люк посреди Палаты, куда должен кануть этот еще не сверкающий, но обещающий засиять бриллиант?

Di meliora piis! {210} О, Лиссабон!.. О, женщины!..

Аделаида, опасаясь, что какое-либо непредвиденное событие может погубить ее в глазах Вашку из-за Калишту Элоя, рассказала отцу о состоявшейся два дня назад беседе, а также о стихотворении, обещанном ей на завтрашний вечер.

Судья усомнился в том, правильно ли его дочь поняла все произошедшее, не поверив в безумства своего лучшего друга.

Как мог он поверить в недостойные намерения того, кто поднял из бездны его другую дочь?

А если бы даже и поверил, как он должен был вести себя в столь деликатных обстоятельствах?

Поразмыслив, судья благоразумно решил, что его дочерям и зятю было бы не худо провести весну в усадьбе в Камполиде, а для того чтобы поездка состоялась незамедлительно, следовало сослаться на болезнь одной из внучек.

Благодарность имела над стариком больше власти, чем обида.

В обычный свой час пришел Калишту Элой. В присутствии судьи он уже не чувствовал себя с той же легкостью и непринужденностью, как в прошлые дни. Серьезность лица обличала его беспокойную совесть. Но больше его волновала та деланная веселость, с которой встретил его Сарменту.

Не успел Калишту Элой расспросить его о дамах, как старик сообщил ему о причине их неожиданного отъезда за город.

Весь остальной вечер Калишту провел с друзьями дома судьи, но из-за своей необычной рассеянности лишь способствовал летаргии этих сонливых старцев. Казалось, они собрались для того, чтобы одурманить себя и совместно вступить в тихие пределы царства смерти. В тот же вечер Калишту вызвал всеобщее изумление, когда достал из серебряного портсигара сигару и стал попыхивать ею со щеголеватостью, несвойственной его обычно серьезному поведению.