Камилу Бранку - Падший ангел

Мало того что он услышал, как Аделаида обозвала его лицемером и грубияном. Провидению, которое покровительствует счастливым влюбленным, провидению, не иначе как с маленькой буквы, было угодно, чтобы Вашку да Кунья, этот юноша во цвете лет и красоты, радовался новенам и своей роли хранителя трех главных добродетелей… а в это время Калишту, уже прошагавший полпути к смерти, пылал нечестивым огнем и греховной страстью и отводил взор от сверхнепорочного образа супруги в чепце и синей косынке, которые, по моему разумению, достойны всяческого почтения.

Последние слова, произнесенные Аделаидой и Вашку, заслуживают того, чтобы быть записанными.

Девушка, прервав восторги благочестивого молодого человека, который испытывал наслаждение, представляя себе, как разозлится граф Мелреш, спросила его с милым изяществом, когда же наступит желанный день их брачного союза.

Вашку несколько помедлил с ответом:

— Подождем смерти тети Китерии, она хочет завещать мне свои поместья в Алгарви. {222}

— Значит, мы, — заметила опечаленная Аделаида, — не сможем быть счастливы без поместий тети Китерии, мой Вашку?

— Никто не может быть счастлив, если он не покорен воле старших, — отвечал Вашку. — Тетя Китерия выразила желание, чтобы я дождался возвращения короля {223} и принял святой обет. Тогда в нашем роду появится еще одна епископская митра, ибо главные епархии королевства принадлежат нам как бы по наследству.

Услышав это, Аделаида, вопреки всем своим сердечным чувствам, испытала ощущение, напоминающее то, что возникает при несварении желудка.

Разящий удар ланцета не смог вскрыть язву в груди Калишту де Барбуды. Когда человек теряет сердечное равновесие, бесполезно ожидать, что рассудок сможет его восстановить. Он может обрести это равновесие лишь после горьких испытаний. Впрочем, человек, который начинает безумствовать в сорок четыре года, по моему мнению, будет безумствовать на закате жизни только сильнее.

Передо мной два знаменитых примера. Один из них — Калишту Касарельюшский, а второй — Генрих VIII Английский. Сей последний, дожив до сорока лет, оставался столь достойным человеком, что даже писал против нечестивого Лютера {224} и свято хранил верность своей супруге, Екатерине Арагонской. {225} Он обезумел от любви после двадцати лет образцовой семейной жизни, и читателю известно, сколько ударов он нанес впоследствии по неуязвимой груди Папы и по слабым выям несчастных жен.

Калишту Элой не мог ни изгнать, ни обезглавить Теодору, потому что в нашей стране есть законы, стоящие на пути у кровожадных безумцев. Однако я не берусь утверждать, что он не оказался бы способен однажды обозвать ее дурой и уродиной и швырнуть чепец и синюю косынку ей в лицо, покрасневшее от стыда. Посмотрим, что будет.

Калишту — скажем это со всей откровенностью — пал. Он погряз. Он полетел головой вниз в ту бездну, где покоятся останки последнего повелителя готов, Марка Антония, короля, околдованного своей сожительницей Леонор Телеш, Симплисиу да Пайшана {226} и многих других известных мне людей, которые испытали все возможные способы покончить жизнь — от стены Сан-Педру-де-Алкантара {227} до головок фосфорных спичек.

Околдованный Барбуда, вернувшись из Камполиде, не пролил ни единой слезинки по своему поверженному достоинству. Его взгляд скользил по книгам, и ему мерещилось, что с корешка каждого фолианта за ним следят насмешливые глаза дьяволят, хотя за этими старинными переплетами скрывались души, ныне блаженствующие на небесах и оставшиеся бессмертными на земле, — души, носившие в этом мире имена брата Жуана де Жезуш-Кришту, брата Панталеана де Авейру, брата Антониу даш Шагаш, {228} и десятки других верных избавителей от несчастий, которые призваны уберечь и читателя, и меня от рифов, подстерегавших Калишту.

Было два часа ночи, когда хозяину Агры довелось испытать чувство, которое многое рассказало бы о состоянии его души, если кто-нибудь попытался бы рассмотреть этого человека в необычном для него свете.

В мансарде над этажом, где он жил, обитала некая вдова лейтенанта — сеньора почтенного возраста, но при этом чрезвычайно болтливая и весьма ограниченная в средствах, а по этой причине предложившая депутату заботиться о его жилище и питании. Итак, в два часа ночи Калишту постучал к соседке и, услышав ее голос, в следующих выражениях изъяснил чувство, властно приведшее его к дверям вдовы:

— Сеньора дона Томазия, в этом доме есть что-нибудь съедобное?

— Ничего нет. Но я могу приготовить вам чай, сеньор Барбуда, и что-нибудь еще, что вам будет угодно.

— В таком случае поджарьте, пожалуйста, яичницу с копченостями, — обратился он к ней.

— Скоро будет готово.

— Осторожнее, не простудитесь, сеньора дона Томазия, — предостерег ее Калишту.

— Не беспокойтесь. Мне столько нужно вам рассказать!.. Нашли ли вы на секретере визитную карточку? — поинтересовалась дона Томазия через замочную скважину.

— Нет.

— Она там и лежит. Прошу прощения, но мне нужно одеться.

— Уж не простудились ли вы в самом деле, сеньора дона Томазия? Только не это!.. Вот чего бы мне не хотелось!.. Я сейчас спускаюсь к себе, и до свидания.

Карточка, которую увидел депутат, гласила: «Ифижения де Тейве Понсе де Леон», и карандашом было прибавлено: «Вдова генерал-лейтенанта Гонсалу Телеша Тейве Понсе де Леона».

Перед мысленным взором Калишту Элоя прошли шеренги знатных родов, происходящих от Телешей, Тейве и Понсе де Леонов.

В его родословной также иногда встречались представители семейства Тейве, а одна из бабушек Калишту в одиннадцатом поколении происходила из Испании и носила фамилию Понсе — она была из рода Понсе, потомков графов Баньос.

Калишту еще восстанавливал в своей памяти эти родственные связи, сложившиеся в последней четверти XIII века, когда дона Томазия принесла яичницу с копченой ветчиной. Калишту поставил тарелку на два тома «Генеалогической истории», которые занимали весь его письменный стол, и в перерывах между поглощением пищи спросил:

— Так кто же та дама, которая приезжала сюда?

— Могу только сказать, — отвечала дона Томазия, — что она красавица, такая красавица, какую только можно представить!

— Неужели? — перебил Калишту, задержав кусок копченого окорока между коренными зубами. — Разве она не вдова генерал-лейтенанта, который, разумеется, должен был скончаться уже в преклонных летах?

— Может быть, он и умер стариком. Но вдове, самое большее, тридцать лет.

— Наверно, она изящна?

— Как восковая куколка. Такая прелесть! Вашему превосходительству надо бы с ней увидеться. Талия вот какая! — продолжала дона Томазия, сложив пальцы кольцом. — Когда я услышала, как подъехал экипаж, то подумала, что это ваше превосходительство, и пошла открыть двери в кабинет. Эта дама поднялась и позвонила в колокольчик. Я посмотрела оттуда сверху и, по правде говоря, задумалась, не ваша ли супруга решила сделать вам такой приятный сюрприз. Она спросила меня о сеньоре Барбуде де Беневидеше и вместе со мной вошла в салон. Потом подняла вуаль и сказала: «Неужели его нет дома?» Какой у нее голос, ваша милость, какой голос!