Камилу Бранку - Падший ангел

— Опять слезы! — прервала его Ифижения. — Так что же говорит Са де Миранда?

— В уста влюбленного, который встречает свою возлюбленную, поэт вкладывает такие слова: «святейшая женщина». Кто смог сказать больше в целом мире? Разве ваши французские поэты могли изречь что-либо, более прекрасное?.. И в той же сцене, несколькими строками ниже, влюбленный говорит Фаусте: «Ты знаешь, что я грежу?» Сколь сильна должна была быть любовь Антоньоту, который задавал такой вопрос свету своей души?.. «Ты знаешь, что я грежу?»

— Фауста!.. Красивое имя, — сказала милая вдова.

— Не будь имени Ифижения, — возразил Калишту. — Оно сладостно звучало для меня еще в юности, когда я перечитывал историю несчастий дочери Агамемнона, {243} чьей смерти на алтаре требовал оракул в Авлиде.

— Ах, я тоже знаю из трагедии Расина об этих несчастьях. Сколько раз я, в печальные мгновения своей жизни, повторяла вместе с Ифигенией, изображенной великим французским поэтом, мысленно обращаясь к матери, как Ифигения обращалась к своей, глядя на ее скорбное лицо:

— Без сомнения, — продолжала она, — кузен превосходно знает Расина и Корнеля? {245}

— Очень поверхностно. Я больше знаком с Еврипидом и Сенекой и всегда был склонен к изучению греческих, латинских и португальских классиков. В провинции убеждены, что именно в них и заключена человеческая мудрость. Французов я начинаю ценить сейчас, потому что… нет языка, который бы не звучал божественно в устах моей кузины…

— Этой лести, — обратилась она к нему с улыбкой, — вы научились из ваших старинных книг, кузен Калишту?

— Разве лесть может не быть ложью?.. Я ни за что не солгал бы вам, кузина Ифижения! О нет!.. У моих классиков я научился лишь двум словам, которые могу сказать вам: «Святейшая женщина!»

Ифижения позволила ему нежно поцеловать кончики ее пальцев.

Вся природа Синтры, включая сюда и соловьев в кронах деревьев, наверное, пришла в изумление. А я нет.

Лето уже было в разгаре. Самые пылкие лиссабонские кавалеры проводили время в Замке Семи Вздохов, в Пизойнше и в долинах Колареша, {246} чтобы вдоволь упиться лиризмом, который они собирались потом расточать в салонах зимними вечерами.

Первый же из них, кто узрел среди деревьев бразильскую красавицу, принес другим известие о неведомой русалке, которая вышла из волн, чтобы обрести ложе из листвы и маргариток среди утесов Лунных Гор.

Взволнованные участники этой странной горной охоты стали бродить по склонам и холмам, окружавшим обиталище Ифижении. Одни видели ее после захода солнца, другие — на рассвете, а третьи, когда она проходила по аллеям к гроту, закрытому, словно раковина жемчужницы.

Присутствие Калишту Элоя, скрытого среди цветущих кустов вокруг таинственного домика, усилило любопытство исследователей. Некоторые думали, что прекрасная отшельница была супругой депутата, другие выдвигали более романтичные, но менее достойные предположения. У первого умозаключения было одно очень серьезное опровержение — если Калишту был мужем, почему же он поселился в гостинице Виктора? Второму предположению противостоял другой весомый резон — если он был любовником, то почему проявлял такое легкомыслие, удаляясь в свой гостиничный номер по вечерам? Этот факт был тщательно исследован заинтересованными лицами. Тайна сгущалась, а любопытство подстегивало молодых бездельников и старых толстосумов, которые из-за живой изгороди подсматривали за этой Сусанной, более осторожной, чем библейская Сусанна, воспламенявшая похотливых судей израильских. {247}

Среди всех юношей выделялся один, который проводил долгие часы в смирении, застыв неподвижно, как статуя, под одним из вязов, осенявших тенью дом Ифижении. Всякий раз, когда она, в самые тихие часы, подходила к окну своего кабинета, чтобы вдохнуть свежий аромат сада, она видела этого человека, который, скрестив руки, пристально смотрел на нее. Но как только наступал вечер и в окрестностях дома появлялись люди, молодой человек, словно таясь от других, исчезал. Это был тот самый Вашку да Кунья, который дожидался тетушкиного наследства, чтобы жениться на Аделаиде Сарменту. Равнодушный взгляд Ифижении ранил его благочестивую душу в один из тех дней, когда он приехал из Лиссабона в Синтру, чтобы присутствовать на новенах в честь св. Антония Падуанского, {248} которые торжественно были отслужены в капелле другой его тетушки, маркизы. То ли сердце фидалгу-аскета было ослаблено благочестивыми упражнениями, то ли Ифижения представлялась ему одним из серафимов, которые посещали фиваидских отшельников, {249} но очевидно, что его воображение не могло забыть этот образ, который вставал между ним и святым сыном Мартина Бульонского.

Ифижения обратила внимание на его упорство и в шутку рассказала кузену о любовной буре, столь явно бушевавшей в этом человеке. Калишту изменился в лице. Он хотел скрыть волнение под улыбкой, но если бы его налившиеся кровью глаза увидел английский драматург, он вдохновился бы яростным взглядом хозяина майората на создание образа еще одного, и более свирепого, негра. {250}

Ифижения была польщена этим извержением лавы, клокотавшей внутри Калишту.

Она была польщена!.. Значит, она любила его?

Я не знаю, по какому праву читатель задает мне этот вопрос, да еще принимает удивленный вид! Ифижения любила его, как никто никогда не любил! Но ей не было необходимости любить его, чтобы ощущать себя польщенной тем, что она сумела внушить ревность, — скажем мимоходом и к сведению непогрешимого сознания читательниц, в чьем внимании и интересе для меня заключено наивысшее счастье.

Ифижения любила его, не думая о тех необычайно деликатных благодеяниях, которыми он услаждал ее существование. Она любила его, потому что была пленена тем, что в первую очередь овладевает волей женщины вне зависимости от душевных качеств. Калишту Элой де Силуш стал по-настоящему красивым мужчиной. Его лицо приобрело арабские черты. Густые и черные усы спускались до нижней челюсти. Отвычка от чтения вернула прямоту спине. Чрево уменьшилось до разумных пропорций. Изысканный наряд хозяина майората обнаруживал изящество, вкус и внимание к советам портного. Все его жесты, позы и приемы обличали благородство духа, освобожденного от прежней грубости обихода. Возможно, что некоторая неестественность искажала его манеры и изящество поведения, но, несмотря на это, хозяин Агры-де-Фреймаш был мужчиной, который безоговорочно заслуживал признательность любой дамы, даже самой строгой в своем выборе.