Камилу Бранку - Падший ангел

— Уезжай.

— Каждый останется при своем.

— Да будет так. Увози то, что принадлежит тебе.

Отчаяние Теодоры возрастало по мере того, как флегма супруга вонзала ей дротик разочарования в сердце, где еще сохранялась верность. Несчастная женщина начала подпрыгивать, не в силах издать членораздельные звуки. Она испускала хриплое урчание, которое повергло Калишту в ужас. Эти омерзительные судороги закончились нервным припадком с эпилептическими симптомами.

Сострадание пронзило хозяина майората. Он поднял жену с пола, удерживая ее дергающиеся руки, и отвел в постель, где и оставил, препоручив служанкам и кузену Лопу де Гамбоа, который как раз входил в дверь.

Когда кризис миновал, Теодора слегла в лихорадке, чем вызвала большие опасения тех, кто ее окружал. Однако когда она ощутила поцелуй на левой руке, то бросила торопливый взгляд, думая, что это был ее муж. Но она увидела расстроенное лицо кузена Лопу, который сказал ей вполголоса:

— Забудь неблагодарного, кузина!.. Сохрани свою жизнь ради тех, кто тебя любит!..

Он замолчал, потому что пришла служанка с отваром из лимона и ромашки. Лопу взял чашку из ее рук и передал целебную жидкость Теодоре, которая, пока пила, не раз успела склонить ослабевшую голову на плечо кузена, с готовностью поддерживавшего ее.

В последний час Калишту вошел в комнату, но не растрогался. Он коротко и сухо попрощался, прибавив, что по окончании второго года депутатских полномочий возвратится домой.

Теодора лишь пролепетала:

— И ты меня покидаешь в болезни?

— Твое недомогание скоро пройдет, кузина. Когда ты немного поразмыслишь, то сразу выздоровеешь. Горе Отечеству, если семейные депутаты будут подчиняться женским капризам, которые препятствуют им идти туда, куда их призывает долг! Ты так думаешь, потому что не получила достаточного воспитания. Я намеревался увезти тебя отсюда, ввести в общество, образовать тебя, чтобы потом можно было отправиться с тобой в какую-нибудь цивилизованную страну. Но я вижу, что ты безумствуешь и ведешь себя по-ребячески, хотя в твоем возрасте уже не следует ревновать.

— Слушай, ты-то не моложе меня! — вскричала Теодора. — Тебе сорок четыре, а мне сорок.

— Хорошо-хорошо, — прервал ее Калишту, — не будем спорить о возрасте. Мы с тобой будем только стариться — это достаточный повод, чтобы признать, сколь нелепы твои ревность и подозрительность… Я больше не могу задерживаться, паланкин уже здесь, а путь сегодня предстоит долгий. До свидания. Кузен Лопу, надеюсь, хоть ты внушишь своей родственнице благоразумие и сообщишь мне в Лиссабон с оказией.

— Боюсь я, что никогда больше мои глаза не увидят тебя, Калишту! — воскликнула Теодора с глубокой тоской.

— Прощай, прощай, глупышка; а об этом не думай.

И он вышел с такой же радостью, с какой узник покидает стены тюрьмы после многих лет заточения. Нежные крылья Ифижении вздымали в его душе тоску и угрызения совести.

В октябре того же года в шестнадцатой ложе театра Сан-Карлуш появилось лицо, не знакомое никому, за исключением нескольких юношей, принадлежавших к сливкам общества и мельком видевших эти черты среди птиц и цветов в Синтре.

То была Ифижения, красавица из Нового Света, которую одни называли «истинной черкешенкой», а другие — «римлянкой, унаследовавшей совершенный профиль Фаустины и Фульвии». {257} Остальные же выражали восхищение этой женщиной, отказываясь определять ее внешность. И в самом деле, красота Ифижении была из тех, что могут сравниться только с самою собой.

Рядом с этой женщиной сидел мужчина, чье благородное присутствие подтверждало и возвышало достоинство дамы — то был Беневидеш-и-Барбуда, владелец майората Агра-де-Фреймаш.

Общее мнение в партере и в ложах колебалось между сомнением и неуверенностью. В ложах утверждали, что Ифижения — родственница знатного дворянина; партер покрывал ее репутацию позором, хотя говорившие и не торопились отвратить взоры от скандального зрелища.

Выходя из театра, Ифижения садилась в роскошную коляску, запряженную великолепными лошадьми ганноверской породы. Калишту Элой прощался с дамой за руку и садился в другой экипаж. Коляска останавливалась во дворе особняка на улице Св. Иоанна-Покровителя Новобрачных; хозяин майората покидал свой экипаж напротив «Английской гостиницы» на Буэнос-Айресской улице.

Все слухи в недоумении замирали перед этими различными маршрутами. Было известно, что депутат посещал особняк в те часы, когда принято наносить дамам церемонные визиты. Было также известно, что там проживала вдова генерала Понсе де Леона, скончавшегося в Бразилии. Понемногу злоязычие сменилось уважением, соединенным с удивлением.

Некоторые родственники генерала, быть может, дети тех, кто припоминал, что их некогда посетила какая-то вдова, явились с визитом в особняк на улице Св. Иоанна-Покровителя Новобрачных. Ифижения велела дворецкому передать, что она польщена их любезностью и родственными чувствами. И не более.

Итак, Калишту Элой, несмотря на всю свою серьезность и благородное поведение, не был вполне пощажен смехом некоторых завсегдатаев партера. Среди этих людей были те, кто слышал, как в кортесах он метал громы против оперного театра вообще и против Лукреции Борджиа в особенности. Может быть, кто-нибудь из них вспомнил и о панталонах с гамашами, застегнутыми на перламутровые пуговицы, а также о вызывающем жилете и о клетчатых брюках из магазина готового платья «Нунеш и сыновья». В особенности доктор Либориу из Порту, все еще досадовавший на полученную выволочку, предвкушал месть и побуждал к насмешкам сотоварищей, близких ему по происхождению, ослиному разуму и манерам.

Однажды вечером Ифижения заметила чрезмерное внимание и ухмылки одной компании. Обратив взор к кузену, она увидела, как в его глазах отразилась бешеная гордость, исказившая его чело. За этим челом клокотала кровь горца, кровь рода Барбуда.

Калишту выделил в компании щеголей доктора Либориу де Мейрелеша, угощавшего друзей за счет отца-лавочника. Последний щедро одарял своего отпрыска, на которого возлагал надежды не только он, но и Отчизна.

В одном из антрактов Калишту Элой вышел из ложи и, словно не замечая ни у входа, ни в коридорах смешливого депутата от Порту, спустился в партер.

Он подошел к Либориу, который смотрел на него, меняясь в лице.

— Вы здесь, коллега? — спросил доктор из Порту. — Если память мне не изменяет, я не должен был бы вас видеть в партере!

Калишту, не глядя ему в лицо, ответил:

— Я пришел посмотреть, велики ли ваши уши.

— Что-что?!. — в замешательстве пролепетал Либориу.