Камилу Бранку - Падший ангел

Можно было предположить, что государь дон Мигел I вернулся во дворец Ажуда и что граф Кабрил извлек из своего денежного ящика, — который, как и следовало ожидать, либералы оставили в неприкосновенности, — первые сто конту для возмещения убытков, вдохновляясь примером своих родственников Терсейры и Салданьи. {347}

Причина этих перемен не относилась к числу общественных потрясений. Все это было плодом супружеской любви и двенадцати конту.

Вашку Перейра Маррамаке находился в Синтре вместе с женой, свекром и шурьями, пока Андалусский дворец приготовляли к зимним балам.

То внешнее, что позволяло заподозрить в Томазии очень отважную или очень свободную душу, было лишь притворством, втайне стоившим ей тяжелой внутренней борьбы. До тех пор пока печаль не уступила места ненависти, любое проявление презрения или покорности обстоятельствам было шипом для ее сердца, тем более инородным, что оскорбленная женщина подавляла в себе жалобы, которые могли бы стать облегчением. В любовных хворях яд ревности, вскипающий гноем гневных речей, часто исцеляет душу.

Томазия проводила все ночи напролет у колыбели сына. Она прижималась к нему, словно ребенок приносил ей облегчение и защиту от ужаса, заставлявшего ее трепетать в этой комнате. Отсюда до нее в последний раз донесся огорченный голос отца, звавшего ее. Приказчик аптеки, который спал внизу, напрягая слух, внимал ее рыданиям. Он с ногами вставал на кровать и прижимался ухом к стене, отражавшей звуки, которые доносились сверху.

Это любопытство не давало заснуть Дионизиу Жозе Браге.

То был человек лет тридцати-тридцати четырех. Когда-то он работал в аптеке при больнице в Браге и прошел курс фармакологии в Порту. Он знал свое ремесло во всех подробностях и как раз изобретал пилюли против неизлечимых болезней, когда его уволили из больницы Святого Марка за то, что он сбил с пути дочь одной сиделки — девушку строгих правил (таковы все девушки, пока они не приобретают нестрогие правила). Он поступил помощником аптекаря к Жануариу, который жил в Порту на улице Шан и который его уволил за то, что Дионизиу своими письмами соблазнил куму и сотрапезницу хозяина. Тогда он перешел в аптеку Эузебиу на улице Седофейта и вынужден был также ее покинуть по причинам эротического свойства. Он был слаб, но его порок не был порожден ни властью темперамента, ни материализмом безверия. Напротив, фармацевт был весьма одухотворен, и все женщины для него были подобны звездам, сияющим на небосводе. Он предавался внутренним мистическим беседам с ними, избрав своей посредницей Луну. У него были весьма эксцентричные идеи, а в тополевых аллеях Лапы и Фонтаиньяша глухой ночью ему являлись белоснежные видения, наподобие Белой Дамы Вальтера Скотта. {348} До определенного времени аптекарь, хотя и был некрасив, оставался ангелом. Но затем он пал, став обычным человеком. По-видимому, женщины, в которых он был влюблен и которые почти все были воспитаны на простоте кухонного обихода, обошлись с его крыльями ангела так же, как они обходились с крыльями уток. И Дионизиу превратился в платоновского человека — в «животное без перьев, которое смеется». {349}

Что касается смеха, то он смеялся не всегда. На его долю выпали серьезные невзгоды. Возлюбленные и кредиторы преследовали его. Аптеки одна за другой закрывали перед ним свои двери, обрывая его научную карьеру и препятствуя славе многочисленных пилюль, изобретенных им. Ледяная рука нищеты насильно усадила его в доме отца, мелкого землевладельца в Вилар-де-Фрадеше, перед спартанской черной похлебкой, которую в Минью называют «зеленой». {350} Но даже там он оставался чувствителен к тихим и благоуханным ночам, к шепоту ручьев и ко всем тем вызовам, которые бросала ему пышно цветущая майская природа. Эта пантеистическая любовь {351} вовлекала в свою орбиту всякое существо в кринолине со стальными пружинами или в холщовой юбке с ярко-красной каймой. Соседские девушки приходили к нему за медицинскими советами, а он, налаживая им желудок, расстраивал работу их сердец. За такое счастье приходится дорого платить. Дионизиу Жозе Брага бывал бит. Сеньор Герра Жункейру покончил с последним Дон Жуаном своей поэмой, а крестьяне из Вилар-де-Фрадеша решили воздействовать на Дионизиу Жозе Брагу посредством толстых кольев. Для Дон Жуанов такой метод гораздо пагубнее.

В этих стесненных обстоятельствах благосклонная судьба предстала перед ним в виде аптеки Макариу Афонсу. Он набрался решимости задушить идеал, обративший его существование в ад, и вздернуть его на своем сломанном ребре.

Два с половиной года образцового поведения, казалось, укрепили эту радикальную перемену. Сам Архангел Михаил не был бы более суров с посетительницами аптеки. Можно было бы даже сказать, что вместе с горчичными зернами Дионизиу толок в ступке и фибры собственного сердца. Ни смешка, ни щипка за мягкие части! Он часто сидел на табуретке, которую ставил на дороге перед аптекой, и читал «Общую фармакопею» доктора Агоштинью Албану, {352} делая пометки карандашом. Если какая-нибудь девушка, проходя мимо, здоровалась с ним, Дионизиу отвечал, не поднимая глаз от книги, подобно блаженному Пахомию, {353} размышляющему о Св. Евангелиях. Но даже так ему не удалось завоевать одобрение женского пола, в глазах которого сам Дионизиу пола не имел.

— Вот тупица! — говорила Роза ду Крузейру.

— На всех смотрит искоса, бирюк! — ярилась Жозефа да Фонте.

— Намедни Мария-мельничиха хотела показать ему чирей, который у нее вскочил на колене, а он-то и говорит: «Ступайте, милая, к хирургу. Я приготовляю лекарства, а не рассматриваю ноги!»

— Господи! Вот дурак-то! Святоша-недотрога, {354} на которого посмотришь, и стошнит! — добавляла Роза, скрестив руки и встряхивая грудями, которые виднелись в широком вырезе ее желтого корсета. И они глумились над ним и осыпали постыдными прозвищами, сопровождая это сальным хихиканьем и мерзкими намеками.

Таков мир — и наверху, и внизу.

О подобных примерах сообщает история. В Риме были два храма, посвященных Стыдливости. В одном отправлялись обряды в честь «дамской стыдливости» (pudicitia patricia), а в другом — в честь «бабьего стыда» (pudicitia plebea). Мне неведомо, какая из двух Стыдливостей была тогда стыдливее. Сегодня трудно увидеть разницу между двумя вещами, более не существующими. Поэтому я надеваю очки, нюхаю табак {355} и читаю у Овидия и в «Теогонии» Гесиода {356} о том, что Стыдливость, лишь только увидев, как язва порока распространилась среди рода человеческого, вознеслась на небеса вместе со своей сестрой Справедливостью. Я сомневаюсь, что она вознеслась на небо, ибо не думаю, чтобы там в ней была необходимость. Но в Селорику-де-Башту она точно отсутствовала, когда упомянутые девицы вполголоса, но с пронзительным хохотом обсуждали стыдливость аптекаря по отношению к колену Марии-мельничихи.