Мухаммад ал-Мувайлихи - Рассказ Исы ибн Хишама, или Период времени

Устами востоковеда формулируется и та правильная, гуманная политика, которую должны проводить цивилизованные страны по отношению к колонизуемым ими народам Востока. В данном случае способ введения в текст заимствуемого материала несколько усложняется. Востоковед воспроизводит воображаемый диалог колонизатора с китайцем, который должен, по мнению колонизатора, убедить китайца принять западную цивилизацию. «Китаец» в качестве собеседника выбран, скорее всего, в связи с имевшей в 1908 г. место интервенцией восьми европейских держав в Китае [50]. Французский ученый опровергает, устами «китайца», утверждения колонизатора о превосходстве западной цивилизации над восточной и отстаивает право китайского народа жить по своим тысячелетним законам. Высказываемые французом, от имени китайца, мысли во многом созвучны мыслям Льва Толстого, излагаемые им в «Письме к китайцу» (китайскому писателю Ку-Хун-Мину, приславшему Толстому свои книги). Письмо было написано в сентябре 1906 г. и опубликовано во французском переводе в «Курье Европеен» («Courrier Européen») в ноябре-декабре того же года. Предположение о возможности знакомства Мувайлихи с этой публикацией не имеет прямых подтверждений и основано на огромной популярности имени Льва Толстого на Арабском Востоке в те годы. В арабских странах не только переводились и читались его произведения, главным образом публицистические и на религиозные темы, но и сам он воспринимался арабскими просветителями как высший нравственный авторитет и учитель жизни. В 1904 г. Мухаммад ‛Абдо обратился к Толстому с письмом, в котором отмечал как главную его заслугу то, что Толстой пришел «к пониманию сущности единобожия». «И подобно тому, — пишет главный муфтий Египта, — как Ваши идеи стали светом для заблудших, стремящихся выйти на правильный путь, так и Ваш образ действий стал поучительным примером для взыскующих истины» [51]. В 1910 г., после ухода Толстого из дома, писатель Мустафа Лутфи ал-Манфалути (1876—1924) также обратился к нему с посланием, в котором самыми высокими словами говорит о нем как о философе и мудреце, всю жизнь боровшемся за преобразование человеческого общества на началах добра и справедливости [52].

Во «Втором путешествии» публицистический стиль почти вытесняет художественную наррацию. Тем не менее автор не отказывается и здесь от попыток несколько «поэтизировать» повествование, то переходя временами на садж‛ (т. е. отдавая дань традиции), то переформатируя заимствования из письменных источников в прямую речь персонажей (следуя поэтике современного романа). А доверяя французскому востоковеду «заключительное слово» по поводу того пути, которого следует придерживаться Египту в отношениях с Западом, Мувайлихи, вслед за ‛Али Мубараком (в романе «‛Алам ад-Дин»), закладывает своего рода традицию на будущее: крупнейшие египетские писатели первой половины XX в. (Тауфик ал-Хаким в романе «Возвращение духа», 1933; Йусуф Идрис в повести «Секрет его силы», 1960) так же доверяют «объективные, научные» суждения об истории Египта и о характере египетского народа персонажам-европейцам.

Фактически же заключающие книгу слова французского ученого не содержат в себе новой мысли, они повторяют призывы египетских религиозных реформаторов к использованию научно-технических достижений Запада и к разумному и осторожному синтезу западных и восточных культурных и духовных ценностей. Однако в свете созданной Мувайлихи в первой части «Рассказа», на основе реальной действительности, панорамной картины быстро обуржуазивающегося египетского общества, где даже улемы-консерваторы прекрасно разбираются в способах делания денег, у читателя должны были возникнуть сомнения в возможности «отделить зерна от плевел», заимствовать у Запада «истинно ценное и полезное», отвергая его недостатки и пороки. Надо полагать, и сам автор уже далеко не был уверен в такой возможности.

Примером наиболее удачной адаптации заимствуемого материала — притом материала художественного и современного — является сцена с участием погонщика осла и полицейского в главе «Шурта, или Полиция», явно подсказанная «Хамелеоном» Чехова. По всей видимости, это первый случай «освоения» чеховского творчества в египетской литературе.

У Чехова полицейский надзиратель Очумелов появляется на площади «с узелком в руке» и в сопровождении рыжего городового с решетом, доверху наполненным «конфискованным крыжовником».

У Мувайлихи полицейский стоит держа в руках «красный платок, полный всякой снеди, собранной утром у рыночных торговцев на его «участке» ( наст. изд.).

Очумелов кричит собравшимся на площади: «По какому это случаю тут? …Почему тут? …Кто кричал?» [53]

Полицейский в «Рассказе»: «Что за крики с утра пораньше? К чему эти вопли и суматоха? На вас никакой полиции не хватит!» ( наст. изд.).

Золотых дел мастер Хрюкин объясняет Очумелову: «Иду я, ваше благородие, никого не трогаю…» [54]

Погонщик осла Мурси говорит полицейскому: «Ты же меня знаешь. Я всегда на этом месте стою и никогда ни с кем не спорю и не ссорюсь».

Правда, египетский полицейский, в отличие от Очумелова, не колеблясь, принимает сторону погонщика, но не только потому, что хорошо его знает. Он просто не признает в закутанном в абайу паше богатого человека, видит в нем юродивого из числа тех, что собираются возле кладбищ.

Этот эпизод присутствует в первоначальной статье из серии «Период времени», напечатанной в «Мисбах аш-Шарк» 17 ноября 1898 г. Рассказы Чехова в то время уже переводились на арабский язык, преимущественно сирийцами-выпускниками русских школ Императорского Православного Палестинского общества, учрежденного в 1882 г., и публиковались в арабских газетах, часто под измененными названиями и без указания фамилии автора. До сих пор исследователям не удалось установить, в каком именно году был впервые переведен «Хамелеон» (написанный в 1884 г.), но сопоставление текстов достаточно убедительно доказывает, что сценка, словно списанная с натуры, имеет литературное происхождение. Мувайлихи не вдается так глубоко, как Чехов, в анализ психологии полицейского, ему важнее дать ход развитию фабулы — отправить пашу в полицейский участок. Психологический портрет египетского полицейского, отталкиваясь от того же «Хамелеона» (в арабском переводе «Собака генерала»), создал уже в 1920-е годы новеллист «новой школы» Махмуд Тахир Лашин (1894—1954) в рассказе «Постовой Багдади», воплотив в своем герое-регулировщике уличного движения чисто египетский человеческий тип, похожий, но и не похожий на чеховского Очумелова.

Психологию египтянина Мувайлихи раскрывает в других эпизодах, где фигурируют потомки эмиров и наследники богатых людей, проматывающие остатки наследства на «роскошную жизнь», поскольку для них важнее «казаться», чем быть: они хотят держать «открытый дом», тратиться на женщин, лошадей, выпивку и азартные игры и при этом не унижаться до зарабатывания средств к существованию собственными силами. Особенно колоритны в этом плане персонажи глав, где описываются похождения омды и его спутников. По стилю эти главы наиболее близки к современной наррации, и действие в них развивается по логике не обстоятельств, а характеров. Мувайлихи отказывается от выяснения дальнейшей судьбы вакфа, завещанного пашой и обходит молчанием источники его доходов, позволяющих не только благополучно существовать в Каире и поехать на излечение в Александрию, но и совершить поездку в Париж. Больше не упоминается ни о воскресении паши, ни о том, что все происходящее — лишь сон. Эти моменты теряют всякое значение, как и отступает на второй план сам паша, который из «наивного» героя, остро реагирующего на новые порядки, превращается в резонера, философски взирающего на жизнь и на людей. А в Париже он, хотя и продолжает задавать бесчисленные вопросы, но так устает от многолюдства и сутолоки, что уже не в состоянии высказать свое суждение о западной цивилизации. Функция паши закончилась, когда он сыграл свою роль «очевидца», сравнивающего прошлое и настоящее Египта, и своим примером подкрепил тезис автора о способности человека нравственно расти благодаря чтению книг и под воздействием жизненных трудностей и испытаний.