Фаддей Булгарин - Воспоминания. Мемуарные очерки. Том 1

Письмо Наполеона с предложением мира, писанное в Бамберге, король Прусский прочел на другой день несчастной битвы и на основании его послал к нему просить о заключении перемирия. Наполеон отказал в этом и объявил, что намерен вполне воспользоваться плодами победы. Из-за Одера король Прусский предложил мир Наполеону, но он отвечал, что Пруссия не может приобресть мира иначе, как большими пожертвованиями. Королю ничего не оставалось делать, как искать спасения поблизости русской границы, и он поселился со всем семейством своим в Кенигсберге. До начатия кампании король Прусский имел до 200 000 войска, со всеми гарнизонами, а теперь между Вислою и Неманом, т. е. за чертою, занимаемою французами, у него было не более 20 000 разных команд. Вся надежда была на Россию и на великодушие императора Александра!

Вот при каких обстоятельствах вышел я в офицеры! В Петербурге сперва не хотели верить в такое быстрое разрушение всех сил прусской монархии; но когда это непостижимое событие подтвердилось, все пришло в движение, и вся Россия начала вооружаться [810].

16 ноября издан высочайший манифест о войне с французами. 30 ноября обнародован манифест об учреждении милиции [811]. Все отставные офицеры приглашались в службу, в западных губерниях и на юге открыты вербунки для формирования конных полков из охотников. Пущено в свет род объявления, без подписи, для воспламенения народа противу нарушителя общего спокойствия Наполеона Бонапарте, которого не щадили, разбирая всю жизнь его с того времени, как он защищал в Париже Директорию противу разъяренной черни. Объявление было напечатано славянскими буквами и прибито к стенам церквей и повсюду, где собирается народ. Этот современный акт чрезвычайно любопытен и редок. Я удержал в памяти несколько выражений. Начинался он словами: «Неистовый враг, Наполеон Бонапарте, уподобишася сатане!» Упрекали Наполеона в том, что он в Париже «совершал беззакония с непотребницами, а потом поклонялся им, как божеству». Намек на праздники богини Разума , которые, впрочем, как теперь известно, были не по душе Наполеону Бонапарте! Упрекали его в том, якобы он в Египте поклонялся Магомету, и наконец, представив его каким-то Картушем [812], объявляли, что он идет на Россию, и приглашали ополчиться за дом Пресвятыя Богородицы и за царя православного. Это объявление было написано искусно, в духе простого народа и было предшественницей знаменитых прокламаций и бесед графа Ростопчина с московским народонаселением в 1812 году [813]. Все русские полки комплектовались, и в разных местах учреждались депо [814]для приема и обучения рекрут. Милиция также быстро устраивалась.

Две армии были в России на ногах. Одна, под начальством осьмидесятилетнего фельдмаршала графа Каменского, в состав которой входили корпуса генералов Беннигсена и графа Буксгевдена, поспешала к Висле, на помощь Пруссии и для удержания движения французских войск к пределам России [815]; другая армия, под начальством генерала Михельсона, вторгнулась в Молдавию (в начале ноября), потому что Порта, побуждаемая к войне французским послом в Константинополе, генералом Себастиани, нарушила договоры сменою господарей Молдавского и Валахского [816]и отказалась от всяких объяснений с Россиею. Очевидно было, что Турция намеревается начать войну; надлежало предупредить неприятеля, и 11 ноября генерал Михельсон вступил в Яссы [817]. Итак, Россия принуждена была вести две войны в одно время: со всемогущим повелителем Франции, который, смирив Австрию и уничтожив Пруссию, самовластно повелевал в Европе, и с Турциею, которая могла действовать всеми своими силами против разделенных сил России. Император Александр с удивительною твердостию и необыкновенною решительностью вступил в эту борьбу, чтоб сохранить честь и славу Богом вверенного ему царства, которое предок его Петр Великий ввел в семью европейских государств. Если б Россия осталась тогда спокойною зрительницею всех присвоений Франции и уступила Турции, то лишилась бы навсегда влияния своего в Европе, которая на одну ее полагала надежду своего избавления. Вооружением России произведено самое благотворное действие в умах: им доказали, что одно проигранное сражение не может лишить ее всех сил и средств к отпору. Трудное время было для России, но и блистательное! Россия обожала своего государя, государь полагался твердо на свой храбрый и преданный ему народ. Этот сердечный союз был точно трогателен! Все пришло в движение по слову царскому: все охотно ставили людей в милицию, жертвовали на ее обмундировку и содержание, и кто только мог вступал в военную службу.

В Стрельной Мызе, где была штаб-квартира Уланского его высочества цесаревича и великого князя Константина Павловича полка, формировался тогда батальон императорской милиции [818]из собственных крестьян императорской фамилии в Санкт-Петербургской губернии. Исключая красноселов, все солдаты в батальоне были из чухон [819]. Сам цесаревич занимался устройством этого батальона, в котором все офицеры были или из корпусных офицеров, или из кадет Первого и Второго кадетских корпусов. Батальонным командиром был полковник Андрей Андреевич Трощинский. Все члены высочайшей фамилии утешались этим батальоном, который, невзирая на то что весьма немногие солдаты разумели по-русски, вскоре сравнялся в выправке с старыми полками гвардии. Офицеры батальона должны были учиться по-чухонски, чтоб понимать своих солдат и быть ими понимаемы. Замечательно, что как ни трудно было обучить и выправить этих солдат, все сделано было одною ласкою, и с ними обходились, как с добрыми детьми. Батальон этот дрался чрезвычайно храбро в кампанию 1807 года и за это поступил в гвардию и послужил основанием нынешнего лейб-гвардии Финляндского полка [820].

Не только Стрельна была тогда не то, что теперь, но и все окрестности Петербурга имели другой вид. Левая сторона Петергофской дороги только до колонии и дачи, принадлежащей ныне графу Витгенштейну [821], была застроена дачами; далее было пусто. Между Стрельною и Петергофом было несколько деревень, но дач вовсе не было. Дворец и деревянные казармы с госпиталем существовали в Стрельне, но самая слобода состояла из лачуг или маленьких домиков, в которых для найма было не более одной комнатки. Две или три комнаты была бы роскошь. Домишки эти большею частию принадлежали старым служителям его высочества цесаревича и отставным семейным унтер-офицерам Конной гвардии, жившим получаемым от цесаревича пенсионом и вспомоществованием. Во всей Стрельне был один только порядочный дом (принадлежавший англичанину, служившему при дворе его высочества [822]), занимаемый поручиком Конной гвардии графом Станиславом Феликсовичем Потоцким [823], проживавшим несколько сот тысяч рублей в год дохода. Ни одной из нынешних дач не было, и даже дача Энгельмана [824], главного управителя вотчинами его высочества, начала строиться позже. Нельзя себе представить, какая перемена произошла во всем в тридцать восемь лет! Петергоф, ныне прекрасный город, был немногим лучше Стрельны! Дворец и сады существовали, хотя и были содержимы не так щегольски, как теперь, но селения были самые бедные, а между верхним и нижним селением, где ныне чудесный английский сад, было дикое место, как его создала здешняя угрюмая природа. От Петербургской заставы до дворца еще были кой-какие домики, но в дальнем Петергофе, со стороны Ораниенбаума, было селение, какое может существовать теперь где-нибудь в глуши, в захолустье России! В этом селении домики и лачуги принадлежали или отставным придворным лакеям, или ремесленникам императорской гранильной фабрики, существовавшей тогда в полном блеске и в большом размере. Бумажной фабрики вовсе тогда не было [825]. Каменные здания были: церковь, гранильная фабрика и конюшни, где помещались уланские лошади. Ни одного немецкого трактира или так называемого «ресторана» не было в Петергофе, а в Стрельне один только трактир был на почтовой станции, где собирался весь народ, любивший, как говорил в шутку наш полковник, граф Андрей Иванович Гудович, «сушить хрусталь и попотеть на листе». Тут был бессменный совет царя Фараона [826], т. е. тут метали банк с одного утра до другого! Тогда это не было еще запрещено, как я уже сказал прежде. Один или два эскадрона наших стояли постоянно в Конногвардейских казармах в Петербурге, а остальные помещались в Стрельне и Петергофе, т. е. полк расположен был на тридцати верстах расстояния, и все мы, однако ж, весьма часто видались между собою. Я уже сказывал, что между офицерами все было общее. У эскадронных командиров всегда был открытый стол для своих офицеров, но как молодежи приятнее было проводить время между собою, без седых усов, то кто из нас был при деньгах, тот и приказывал стряпать дома. Эти корнетские обеды не отличались гастрономическим изяществом, но были веселее стотысячных пиров. Щи, каша, биток или жаркое составляли нашу трапезу; стакан французского вина или рюмка мадеры, а иногда стакан пивца – и более нежели довольно! Но сколько было тут смеха и хохота для приправы обеда, сколько веселости, шуток, острот! Блаженное корнетское время! Фанфаронство, надутость, чванство, важничанье почитались между нами смертными грехами, которые и при жизни не прошли бы без кары. Из Стрельны и из Петергофа нельзя было ездить в Петербург без дозволения его высочества и без билета за собственноручным его подписанием – вот что было нашим камнем преткновения. Проситься в Петербург нельзя было иначе, как по очереди, и то в свободное время, да и нельзя было проситься часто, и этим условиям весьма трудно было подчиниться буйным корнетским головушкам и сердцу, чрез которое переливалась пламенная юношеская кровь. Жажда наслаждений терзала нас! Тысячи магнитов притягивали нас в Петербург: то дают прекрасную пьесу на одном из петербургских театров, то маскарад у Фельета [827], то бал в знакомом доме, на который привлекается сердце какою-нибудь занозушкою (как говорили тогда), и молодежь, отслужив день, скакала на вечер в Петербург, часто без спроса. Удалось – хорошо; узнали или увидели – марш на гауптвахту! Я был самый страстный любитель театра, как только можно быть, и дорого поплатился за эту страсть.