Фаддей Булгарин - Воспоминания. Мемуарные очерки. Том 1

В это время в полной славе был Владислав Александрович Озеров. После языка Сумарокова, язык Княжнина в «Рославе» [828]уже приятен был слуху, но язык Озерова, который теперь кажется нам жестким и устарелым, был музыкою, и трагедии его привлекали в театр всех образованных людей [829]. «Смерть Олега» [830], представленная в первый раз в 1798 году, хотя и обратила на сочинителя общее внимание, но не произвела сильного эффекта, и пьеса была почти забыта. Возвысила поэта и дала ему блеск трагедия его «Эдип в Афинах», представленная в первый раз 25 ноября 1805 года. Трагедия эта, исполненная высокого чувства и драматических эффектов, имела самый блистательный успех: в ложах рыдали; рукоплескания, восклицания, вызовы автора повторялись при каждом представлении, и публика не уставала наслаждаться этим истинно прекрасным созданием. «Фингал», представленный в том же году 8 декабря, – трагедия, исполненная нежности и геройства, с прекрасною музыкою О. А. Козловского, с хорами, балетами, сражениями, приближаясь к романтическому роду, имела больший успех, нежели «Эдип», и довершила торжество поэта. Имя Озерова было в устах каждого, и все молодое поколение затвердило наизусть не только лучшие стихи, но целые тирады из этих трагедий. Не быть в представление «Эдипа» или «Фингала» для любителя театра было несчастием! И вдруг, среди полного разгара патриотического чувства в народе, при всеобщем воспламенении сердец и умов, объявлением войны гордому повелителю Франции и Европы, угрожавшему России уничижением, при тяжком страдании народной гордости, после первой неудачи под Аустерлицем, появилась трагедия «Димитрий Донской»! Представления ее ждали все, как народного празднества! Я был в первое ее представление, 17 января 1807 года, и сознаюсь, что не в силах описать того восторга, того исступленного энтузиазма, которые обуяли зрителей! Это было не театральное представление, а римский форум, на котором мысли и чувства всех сословий народа слились в одно общее чувство, в одну мысль! Обожаемый государь, любезное отечество, опасность предстоящей борьбы, будущие надежды и слава, тогдашнее положение наше, которое можно выразить словами Гамлета «быть или не быть» (to bee or not to bee [831]), – все это сжимало сердце и извлекало из него сильные порывы. Каждый стих, каждая тирада, припоминающие настоящее положение России (а вся трагедия наполнена этими применениями), были удар в сердце! В одном месте театра раздавались радостные восклицания, в другом – рыдания и вопли мести… Тогда еще умели жить сердцем! Тогда не стыдно было выказывать чувства, и жалкая холодность ко всему еще не была принадлежностью хорошего тона!..

Здесь кстати вспомнить о двух тогдашних знаменитостях, с которыми я хотя и не был в особенных связях, но которых видал в обществах, слышал их речи и смотрел на них с каким-то благоговением. Это были Владислав Александрович Озеров и истинно великий трагический артист Алексей Семенович Яковлев [832].

Я уже сказывал, что В. А. Озеров воспитывался в Сухопутном шляхетном кадетском корпусе. Он родился в 1770 году, следовательно, в первое представление «Димитрия Донского» ему был тридцать седьмой год от рождения. Из корпуса выпущен он прямо в поручики в армию (в гвардию тогда не выпускали) в 1788 году, т. е. при графе Ангальте, и награжден за успехи в науках первою золотою медалью. Биографы наши не могли отыскать никаких подробностей о службе и частных случаях жизни Озерова. Известно только, что он был сперва адъютантом при графе де Бальмене [833], потом был в отставке, снова поступил в военную службу, имел наконец чин генерал-майора, находился в статской службе членом Лесного департамента, вышел в отставку в 1808 году, уехал в деревню, на родину, в Тверскую губернию, заболел, страдал долго и наконец помешался в уме и умер в ноябре 1808 года [834]. Не будь Озеров поэтом, о нем нечего было бы сказать, как разве повторить сатирическую эпитафию И. И. Дмитриева, которою прикрываются целые фаланги отправляющихся в вечность именитых мужей:

Но Озеров жил в краткий свой век умом и сердцем, следовательно, после себя оставил на земле следы. Озеров действовал с неимоверною силою на своих современников, и хотя сочинения его по духу времени уже не имеют теперь тех самых достоинств, какими они отличались в свое время , но все же они занимают почетное место в литературе, и имя Озерова останется незабвенным в истории русской славы и в истории русской литературы. Озеров принадлежал к знаменитостям своей эпохи, и никакая критика не затмит блеска его заслуг, оказанных в свое время, кстати и впору.

Озеров был среднего хорошего роста, довольно плотен и имел приятную наружность. По портрету, приложенному к его сочинениям, я бы не узнал его: портрет снят с бюста и несколько идеализирован [836]. В натуре у него лицо было более обвислое и губы толще.

В пребывание свое в Петербурге Озеров был обласкан государем императором и всеми членами августейшего семейства, отлично принимаем во всех знатных домах, а особенно у Александра Львовича Нарышкина и Александра Сергеевича Строганова. Знаменитый Державин ласкал его и обходился с ним, как с другом; и в доме Алексея Николаевича Оленина он был как родной. Об Алексее Николаевиче Оленине я буду говорить после, в своем месте [837], а теперь скажу только, что этот истинно благородный и добрейший человек, пылая искреннею любовию к отечеству, радовался каждой народной славе и прилеплялся душою ко всем даровитым людям. Видя в Озерове человека, споспешествующего славе России, он подружился с ним и пребыл ему верным до гроба [838].

Знавшие хорошо Озерова знаменитый баснописец И. А. Крылов, Н. И. Гнедич и археолог Ермолаев сказывали мне, что Озеров был добрый и благородный человек, но имел несчастный характер: был подозрителен, недоверчив, щекотлив, раздражителен в высшей степени, притом мнителен и самолюбив до последней крайности. Он олицетворял собою известный латинский стих:

С таким характером невозможно быть счастливым ни на каком поприще, а на литературном этот характер сущее бедствие! Ни в ком люди не ищут столько слабостей и недостатков, как в человеке, объявившем притязания на славу, т. е. на ум! Люди все простят, но превосходства ума – никогда! Это относится, однако ж, к счастливым и талантливым прозаикам, а вовсе не к поэтам. Умный и даровитый прозаик страшен для нас: он может занять место в гражданской иерархии, может быть употреблен в важных делах, где надобно красноречивое перо, и потом выказать свои познания и искусство в управлении. Есть тысячи примеров везде, что люди, принявшие страсть свою к авторству за талант, бросились на литературное поприще и, имея столько благоразумия, чтоб после претерпенных неудач перейти на поприще службы, снискали почести, богатство и значение в свете, когда, напротив, в литературном мире они остались бы навсегда в последних рядах. Качества, необходимые хорошему писателю, чувство и воображение, не только не нужны в делах, а напротив, вредны. В делах нужны только здравый ум, ясное суждение и искусство изложения, а в литературе все это не составляет еще того, что мы называем дарованием , которое должно опираться на творческой силе, питаться чувством и носиться в области фантазии. Даже исторического творения нельзя создать, не обладая этими качествами, потому что и правда , не согретая чувством , не расцвеченная воображением, будет мертвая буква. Итак, вся вражда посредственности, зависти и искательства устремлена всегда против прозаиков, которым везде, вне своего круга, жить тесно. Напротив, поэтов везде и всегда баловали и балуют, если они только не шли и не идут путем сатиры. Гражданское общество смотрит на поэтов или как на детей, забавляющих его своими играми и трогающих детским простодушием, или как на певцов и музыкантов, потрясающих душу очаровательными звуками и возбуждающих в уме идеи отголосками возвышенного и изящного. Прорицателями и вещунами назвали поэты сами себя. Они, правда, жители надоблачного мира, постижимого только душам пиитическим, и изображают землю только в отражении , в миражах. Кому они могут быть страшны? Соперникам? Но ведь каждый поэт почитает себя первым, выше всех других поэтов! Они могут враждовать только между собою, а все гражданское общество дает им дорогу, и каждый спешит посторониться перед поэтом, зная, что он идет своим путем к своей цели . Влияние их было благодетельно, если они были воспламенены высокими чувствами, любовью к отечеству и к человечеству; но в наш век , требующий убеждения , это влияние почти вовсе исчезло. Поэты всегда сами составляют свое несчастие, сами создают себе горести, требуя от света более, нежели можно и должно требовать, а именно первенства и внимания там, где нет и не может быть поэзии, – в обществе и по службе. В обществах иногда приятный, хотя и пустой, болтун или хороший карточный игрок приятнее возвышенного поэта, а по службе исправный и опытный делец важнее творца «Илиады». Порода, звание, богатство если и не ценятся в обществе выше гениальности, то имеют всегда высшее место. Так было и будет всегда в мире! Желать ниспровержения этого устройства – значит желать невозможного, а идти наперекор мнениям и обычаям есть то же, что стремиться пробить кораблем каменную скалу. Кораблекрушение верное! Жалок не только поэт, но даже и прозаик, который домогается в свете того, чего он никогда получить не может, т. е. первенства таланта пред светскими преимуществами! На каждом шагу он встретит горе, тоску, терзания оскорбленного самолюбия и наконец или сам должен пасть под бременем горести, или зарыть свой талант под спудом светских условий!