Фаддей Булгарин - Воспоминания. Мемуарные очерки. Том 1

Он здесь японцам рассказал до самой безделицы о нашем походе, даже глупости, которые мы в веселые часы делали в Ситхе, хоть сам и не видал их, но что слышал: ссоры наши смешные, пирушки и проч. [914], а всего забавнее то, что Рудакова выдавал истинным своим другом [915]и во всем с ним сходным; но Кахи здесь насказал о нем множество скверного, и потому NN теперь прежнее переменил, а уверяет японцев, что он был мой самый близкий друг; однако ж они смеются. Впрочем, это служит в нашу пользу: они поняли NN, и старший при нас переводчик прямо ему сказал, что он человек с черным сердцем, любит собственную свою пользу, а товарищей своих не бережет. Вот, любезный друг, до чего Бог велел дожить! Ужасное состояние! Если бы не NN, то японцы ничего; он много путает. От записки с Симоновым, прежде к тебе посланной, не отступай в словах, а мы тверды будем. В знак, что эти бумаги тобою получены, начни письмо свое ко мне так: «Возлагай всю надежду, любезный друг Василий Михайлович, на Всемогущего Творца». Прощай, любезный друг, береги себя и товарищей своих. Я боюсь, чтоб вас не поймали в когти, когда NN примется решительно злодействовать; теперь он еще боится. Я уверяю его, что если он оставит все такие затеи и в прежних поступках раскается, то мы все забудем; но он говорит: «Знаю я, как вы забудете, если мы приедем на “Диану”, то мне там тотчас прекрасное место отведут». И когда я ему намекаю, что если он покусится две державы поссорить, но японцы слов его не уважат, а кончат дело искренно и честно, тогда они в веревках отправят его на «Диану». Вот этого-то он и ужасается. А если бы NN уверен был, что японцы не искренни, а только хитрят, то в миг бы помог им. Почему он теперь беспрестанно просится, чтобы его перевели от нас в другое место; но японцы просьбы его не уважают, а спрашивают, зачем он этого хочет; тогда он говорит, что ему стыдно на нас смотреть; он виноват перед нами, а на вопрос, в чем виноват, не отвечает. Когда мы ушли [916], то он сказал японцам, что

мы люди отчаянные, можем защищаться и убить несколько их людей, то чтоб они береглись; сказал, по какой дороге мы пойдем, и давал советы, как нас поймать. Ты видишь, любезный друг, коварство сего чудовища. Сими словами он хочет вселить в японцев мысли, что он должен будет пострадать за его усердие к здешнему народу [917]. О прямой же причине его против нас преступления [918]он никогда ни гугу. Тем более он мне кажется опасным и подозрительным, что все поступки русских перед японцами в дурную сторону толкует и вас всех нимало не щадит. Дай Бог [919], чтоб сии бумаги дошли до тебя; они, может быть, послужат к вашему спасению, будь только учтив, терпелив, но крепко осторожен. Может быть, они станут тебе предлагать ехать на берег, с тем что на место твое отпустят NN, а это весьма вероятно, буде они неискренни. Однако ж японцы смеются его предложениям и говорят, что японское правительство ничего не хочет [920], а желают они одного объяснения. Если слова их сходны с сердцем, то слава Богу. Впрочем, один Бог знает это. Еще я скажу тебе анекдот. Симонов по неосторожности сказал нам при NN, что ты ему говорил, будто от несогласия офицеров ты имел намерение в прошлом году один идти в крепость в Кунашире. NN тотчас подхватил: «Верно он с ума сошел», – и потом сказал японцам, что ты, поссорившись с офицерами, сошел с ума и хотел сам им отдаться! Вообрази, любезный друг, каково нам это слушать! Благодаря Бога, что [921]привезенный тобою Кахи [922]относится о тебе с величайшею похвалою и все поступки твои до небес превозносит. Японцы рассказывают о них нам с непритворным удовольствием, а NN, по-видимому, мало слушают. Может быть, они чистосердечно поступают, что и некоторые их другие поступки подтверждают; однако ж все-таки плошать не должно. К братьям моим напиши за меня, что ты хочешь – я писать не в силах; в том собственное твое сердце может уверить. Прощай, почтеннейший друг! Будь сам Господь Бог тебе покровителем и защитою. Остаюсь верный твой друг Василий Головнин. Августа 8 дня, 1813 года, Матмай .

P. S. Не дивись, любезный друг, грамматическим титулам моих листов. NN с нас глаз не спускает, то писать было опасно. Почему я сам вызвался написать японцам русскую грамматику, если они мне дадут бумаги, на что они с восторгом согласились, на коей я грамматику стал писать. NN все-таки понемногу издали или мимоходом скоса присматривал; почему я вздумал большими словами вначале означить содержание листов. NN бросит глаза, например сказать, на глагол – и думает, что тут глагол [923]; а узнавши прямое дело, он тотчас объявит.

(3)Барон Егор Иванович Меллер-Закомельский, сын генерала от артиллерии, в официальных бумагах, где была надобность, писался: «из дворян Белорусской губернии, Себежского уезда». Не знаю наверное, по рождению ли он принадлежал Белоруссии или по тому только, что отец его имел там вотчины, вероятно жалованные [924]. Егор Иванович вступил в службу в молодых летах, в 1781 году, и из сержантов Преображенского полка вышел в генеральс-адъютанты к своему отцу, а в 1788 году поступил в чине подполковника в С.-Петербургский егерский полк. В 1793 году произведен в полковники и поступил в Тверской карабинерный (конный) полк, который при императоре Павле Петровиче расформирован, в 1797 году, а Егор Иванович назначен в Рязанский кирасирский полк. В том же году отставлен от службы и принят в тот же полк, в 1800 году. При восшествии на престол императора Александра Павловича произведен в генерал-майоры, 1801 года, марта 15, и в сентябре того же года назначен шефом Тверского драгунского полка, который доведен им до возможного совершенства в отношении к выправке солдат и выездке лошадей. В 1803 году назначен полковым командиром Уланского его императорского высочества цесаревича и великого князя Константина Павловича полка. По возвращении из плена назначен шефом Мариупольского гусарского полка [925]. В 1810 году удостоился звания генерал-адъютанта его императорского величества, а в 1815 году произведен в генерал-лейтенанты [926]. В 1815 году вышел в отставку, за тяжелыми ранами. В течение своей службы Егор Иванович участвовал в войнах: в последней турецкой, в польской, под начальством Суворова, и в персидской, с В. А. Зубовым, при императрице Екатерине, а в царствование императора Александра – в войне 1805 [года] и в Отечественную войну 1812 года, и везде отличался необыкновенным мужеством и распорядительностью. Он принадлежит к числу лучших русских кавалерийских генералов. Особенно незабвенны блистательные подвиги его под Красным 3-го, 4‐го и 5 ноября, где Егор Иванович, командуя полками лейб-гвардии Гусарским и лейб-гвардии Уланским (который он формировал), отнял у неприятеля 5 пушек и взял в плен 35 штаб– и обер-офицеров и 1500 рядовых, а 6 ноября, начальствуя Первым кавалерийским корпусом, споспешествовал знаменитой победе под Красным [927]. Егор Иванович был человек добрый, ласковый, приветливый, кроткий и отлично образованный. Офицеры и солдаты, служившие под его начальством, обожали его. Он скончался в отставке, в двадцатых годах [928].