Джеймс Купер - На суше и на море. Сатанстое (сборник)

– А знаете ли, Корни, что эти Мордаунты изрядные толстосумы, – сказал Язон, когда мы выехали на большую дорогу. – У них на столе было больше ценной посуды, чем во всем городе Данбюри! Верно, старик чудовищно богат! И поверьте мне, – продолжал Язон, – он недаром выставляет всю эту посуду напоказ! Когда есть дочь-невеста, ее, естественно, хотят пристроить за какого-нибудь из этих богатых английских офицеров, которые сейчас справляют сенокос у нас в колониях! А скажите, этот Бельстрод, о котором несколько раз упоминали в разговоре, кто он такой? Офицер? Да?.. Меня редко обманывает предчувствие, и мне кажется, что именно он станет мужем прелестной мисс…

При этих словах я заметил, что Дирк вздрогнул; меня тоже всего передернуло.

– А можно узнать, мистер Ньюкем, на чем вы основываете свои предположения? – спросил я.

– Да полно вам, что это за «мистеры»? Здесь, на большой дороге, а не в городе, я предпочитаю, чтобы друзья называли друг друга по имени: это проще, короче и лучше. Вы хотите знать, на чем я основываюсь? Да, прежде всего на том, что когда у кого-нибудь есть дочь на шее, то от нее стараются избавиться, то есть стараются сбыть ее с рук как можно скорее; затем, почти все эти офицеры люди богатые, а все родители ищут и любят богатых зятьков. Кроме того, среди них есть и такие, которым предстоит унаследовать титул, а это в высшей степени соблазнительно для каждой девушки. Я уверен, что в Данбюри ни одна не устояла бы против титула.

Надо заметить, что хотя жители Коннектикута проще, чем где-нибудь в колониях, и равенство классов у них развито сильнее, чем где-нибудь, нигде так не преклоняются перед титулами и отличиями, как именно в Коннектикуте.

В Сатанстое мы прибыли намного позже из-за остановки в Лайлаксбуше. Матушка моя была страшно рада вновь увидеть меня целым и невредимым после двухнедельного отсутствия и пребывания в Нью-Йорке, среди всех соблазнов и искушений столичной жизни. Мне пришлось рассказать ей все, где я был и что видел, рассказать про Пинкстер, и про льва, и про любительский офицерский спектакль. И вот однажды, когда я сидел в своей комнате, сочиняя стихи, что мне очень тяжело давалось, матушка вошла и села возле моего стола.

– Пиши, пиши, – сказала она, – я не буду тебе мешать!

– Да я уже закончил, – ответил я, пряча бумагу в стол, – я просто переписывал стихи!

– Ты пишешь стихи? – спросила она. – Ты поэт?

– Упаси меня Бог! Да это не лучше, чем быть школьным учителем, как Язон!

– Кстати, о нем! Скажи, пожалуйста, как это случилось, что ты спас из пасти льва какую-то молодую девушку, как мне рассказывал мистер Ньюкем?

Вероятно, я покраснел как рак, потому что почувствовал, как кровь прилила мне в голову, и я не в состоянии был произнести ни слова.

– Да отчего же тут краснеть, мой милый? Семья Мордаунт такая уважаемая, что оказать им услугу и быть принятым у них в доме должно быть приятно каждому молодому человеку! Так как же, борьба твоя со львом была очень опасная?

– Да борьбы никакой не было, прежде всего! Это все сочинил Язон! – вскрикнул я и рассказал все, как было в действительности.

– Ведь Аннеке Мордаунт – единственная дочь, как мне сказал Дирк?

– Так Дирк вам говорил о ней? – спросил я.

– Да, очень часто! Ведь они родственники так же, как и ты!

– Как и я? – воскликнул я. – Да разве мы в родстве с Мордаунтами?

– Да, не очень близком, но все же в родстве: моя прапрабабушка, Алида Ван дер Гейдэн, была двоюродной сестрой прапрабабушки Германа Мордаунта; таким образом, ты и Аннеке родственники. Говорят, она очень симпатичная девушка…

– Симпатичная?! Ах, мамаша, она красавица; она настоящее совершенство во всех отношениях, она положительный ангел!

Пылкость, с какой я высказал эти похвалы, по-видимому, очень удивила мою матушку, но она не сказала ни слова, а перевела разговор на урожаи, на хозяйство, очевидно, удовлетворившись тем, что она узнала, и не желая большего.

Вслед за прекрасным и столь знаменательным для меня месяцем маем наступило лето. Я всячески старался найти себе дело, работу, проводил целые дни в поле, помогал отцу в подсчетах, но ничто не могло отвлечь меня от мысли об Аннеке. И вот, когда в середине лета к нам приехал Дирк и предложил мне поехать вместе с ним к Мордаунтам, я сильно обрадовался этому предложению.

Как человек предусмотрительный и осторожный, Дирк предварительно написал Герману Мордаунту, чтобы узнать, не побеспокоим ли мы их своим приездом. Ответ не заставил себя долго ждать: нас приглашали самым радушным образом. Мы выехали из дома с таким расчетом, чтобы приехать в Лайлаксбуш незадолго до обеда. Аннеке встретила нас, немного раскрасневшаяся и оживленная, с милой, приветливой улыбкой на лице. От нее мы за обедом узнали, что любительские спектакли офицеров продолжались до самого ухода полка из Нью-Йорка. Аннеке, живя в имении, была за все это время только на трех представлениях и настолько хвалила, насколько и порицала эти спектакли, отдавая справедливость превосходной игре мистера Бельстрода.

Уступая настояниям наших радушных хозяев, я согласился заночевать в Лайлаксбуше, но на другой день мы с Дирком уехали вскоре после завтрака. Я привез Герману Мордаунту настоятельное приглашение от имени моих родителей приехать к нам отведать нашей рыбы и дичи, вместе с барышнями, и в сентябре Герман Мордаунт и обе барышни приехали к нам. Они пробыли у нас день и уехали в тот же вечер. Я поехал их проводить и простился с Аннеке, на этот раз на несколько месяцев.

1757 год был памятным для колоний. Монкальм захватил форт Вилльям-Генри и перерезал весь гарнизон, после чего неприятель завладел Чампленом и занял Тикондерогу. Все это вызвало весьма пониженное настроение в колониях; весной предполагалось предпринять с помощью подкреплений, ожидаемых из Англии, и призыва местной молодежи усиленные нападения на неприятельские отряды, чтобы вернуть свои потери. Лорд Лаудон был отозван и замещен старым воякой Аберкромби; из Индии прибывали новые полки; вместе с ними приехала и труппа профессиональных актеров, и следующая зима в Нью-Йорке была столь богата увеселениями, что слухи об этом дошли даже до Сатанстое.

Зима подходила к концу, и мне исполнился двадцать один год. Отец и полковник Фоллок, который нынче чаще прежнего приезжал к нам, стали серьезно поговаривать о путешествии, которое мы с Дирком должны были предпринять. Раздобыв карты, стали разрабатывать маршрут; громадный план Мусриджа (Оленьей Горы) – так именовалось наше новое владение – внушал мне чувство вожделения [2] Один из жителей Нью-Йорка приобрел громадный участок земли, руководствуясь при покупке планом, но, прибыв на место, он убедился, что владение его совершенно лишено воды. Землемера призвали к ответу и обвинили в обмане, так как на плане повсюду были речки и озера. «Почему же здесь реки, которых на самом деле нет?» – спросил раздраженный владелец. – «Боже мой, – возразил ему составитель плана, – да разве вы когда-нибудь видели карту или план без рек? Это делается для красоты!» : на плане всюду значились холмы, речки, озера и леса. Быть владельцем или совладельцем всего этого мне казалось весьма завидным.