Исаак Ландауэр - Параметры поиска

И всё-таки как много нежной, ласкающей грубую мужскую плоть романтики в этих бесконечных повторяющихся ухаживаниях. Воспитанные общей системой и на одних и тех же ценностях, они всё равно притягательно разные – в деталях, часто и вовсе малозначительных, но отличные друг от друга хотя бы чертами лица, скудной мимикой и заученными жестами. Каждой хочется не упустить свою мимолетную, предательски короткую молодость, каждая ищет ускользающий баланс между чувством и разумом, сомневается, мечется от крайности целомудрия до разврата вседозволенности, горит, полыхает изнутри пламенем страстной, жадной до впечатлений юности, мучается совестью – для того лишь, чтобы в следующий момент броситься во все тяжкие, восторгается и смеётся, ошибается и плачет, страдает и любит, одним словом – живёт. От неё и заряжаешься этой самой жизнью, начинаешь видеть смысл там, где ещё вчера, раскинувшись во все стороны, лежала бескрайняя холодная пустыня – то ли одиночества, то ли забвения. Безусловно, это лишь доступное шулерство, неприкрытый мухлёж, вроде того, как играя в шахматы с самим собой поддаешься ради красивой блистательной победы, но ведь хоть на секунду же ощущаешь себя гроссмейстером, а тогда отчего бы чуточку не обмануться. Мираж, образ, но в этом мире так мало ценного, что поневоле начнёшь ценить и наскоро выдуманную непритязательную сказку, пусть даже и без традиционно счастливого конца. Куда, спрашивается, приложить силы, не на какую-нибудь же малопонятную борьбу, вроде той, что затеял его свихнувшийся дружок, какой смысл созидать под небом, над которым луна, в чьих лучах ничто, как широко известно, не вечно. Искусство – вот над чем, казалось бы, не властно и само время, но творчество сродни тяжёлой неизлечимой болезни, попробуй на такое решись, к тому же это суровый ежедневный труд, опять всё та же проклятая борьба, разве что за идеал совершенства. Недостижимое, кстати, совершенство, ведь и шедевр величайшей человеческой мысли всё равно процежен сквозь вонючую плоть, несёт на себе отпечаток примитивного убожества материи – он и бессмертен-то лишь в сознании смертных.

«Если бы только прав был Андрей, но он дурак, одержимый идиот, воплощённая насмешка провидения, вздумавшего развлечь себя столь нетривиальным образом. Интересно, чем всё-таки закончится это действо? – снова задавал он себе привычный вопрос. – «Наверное, уедет, перебесившись, обратно под защиту городских стен; не буквально, конечно, но многотысячное скопление людей несёт в себе чувство причастности к толпе, за которой сила могучего большинства, то есть уже право, облечённое в закон и наспех зацементированное общественным договором. Да и не всё ли равно: Катя, за ней Маша и Глаша, приятные, но бесцветные эпизоды некогда волнующего представления, а сейчас надо спать, рассвет лучше всего умеет развеять грустные мысли, новый день подарит надежду или хотя бы её тень – довольно, чтобы прожить ещё двадцать четыре долгих бессмысленных часа, перевернуть ещё одну страницу нелепого повествования, попутно съев, выпив, раздев и поимев», – он медленно, будто умирающий, погружался в мягкие объятия тихого спокойного сна, но утром его не ждали нервное пробуждение от досадной нетерпеливости будильника, многокилометровые пробки, духота офиса и нескончаемый поток из расстройств и проблем – тридцатилетний почётный «пенсионер» заслуженно почивал на лаврах, разбазаривая бесценное время куда более приятным образом. Ночью ему очень кстати привиделась соблазнительная в задранном платье Катерина, и тут уж он дал волю здоровой, не знающей компромиссов похоти, обладал ею на столе, затем в машине, потом долго мучил в подъезде дома, похожем на уютный располагающий к близости уголок знакомого кафе, пока, иссякнув физически, не провалился ещё глубже, в мир радостей уже исключительно духовных, видел со стороны какой-то лик, не помнил чей, но он всё-таки приходил, безобидный или нет, его присутствие было очевидно, впечатления оставались, хотя вспомнить Его – почему-то ясно отпечаталось только местоимение с заглавной буквы – так никто и не смог. «И что за чертовщина эти сны, зато будет о чём поговорить с Андреем, – Николай проснулся с твёрдым намерением проведать одинокого друга, тем более что иной твёрдости, вопреки ярким эффектным сновидениям, в организме не наблюдалось. – Вот они, мои хвори начинаются, пора жениться или сходить на досуге к урологу», – нерушимая связь между физическим недомоганием и тягой к просветлению даже заставила его нарушить привычный график утра, отказавшись от кофе.

Унижений хватает в жизни всякого, до того, что и количество их часто одинаково – как у верховного главнокомандующего, так и у последней канцелярской крысы. То есть понятия субъективные, актуальные в меру чувства собственного достоинства каждого отдельного индивида, но вместе с успехом и благосостоянием растёт и планка допустимого надругательства, а, следовательно, заурядное происшествие для одного является лютым бесчестием для другого, в результате уравновешивая обоих на неких воображаемых весах. Несколько избалованный женщинами Николай видел оскорбление там, где рядовой студент-ухажёр находил одно лишь допустимое кокетство, и эта разница в восприятии оказывалась явно в пользу последнего. Ненасытное эго столичного франта требовало подчинения, а не находя его, спешило избавиться от строптивой обузы, лишая хозяина радости общения с хоть сколько-нибудь независимым умом. Постепенно среди его избранниц стали всё чаще появляться танцовщицы, а то и просто стриптизёрши, часто по совместительству дамы областного полусвета, планка опускалась всё ниже, хотя внешне порог доброкачественности оставался на неизменной высоте. Тут всё оказывалось легко, наличие официального ухажёра требовалось им для статуса порядочной девушки, хотя изредка он и просил их почистить, от греха, лишний раз зубы. Удивительно, но с возрастом избирательность такого рода стала его покидать, сам по себе факт адюльтера не смущал нисколько – естественно ровно до тех пор, покуда Николай о нём не знал, то есть достоинство его, к слову, готовое всякий раз встать на дыбы в ответ на игнорирование звонка или сообщения, объективно не страдало. Вскоре он стал находить в падшей женщине некое особое наслаждение: смесь надругательства и возбуждения, порока и нежности, фальшивого целомудрия и искреннего разврата, когда отвращение столь велико, что на какой-то стадии оно вдруг становится притягательным. Ни в коем случае не поруганная, насилие в любых формах ему претило, но именно добровольно и сознательно окунувшаяся с головой в самую грязь, циничная до омерзения, бессовестно продажная, она была необходима для какой-то новой жуткой гармонии, где все оттенки цвета окончательно и бесповоротно смешались в грязноватую серую массу. Тонкое, изысканное удовольствие падения, когда будто дрожащими от холода пальцами медленно погружаешься в склизкий вонючий ил, чувствуешь, как он застревает под ногтями, обволакивает всё сильнее, пока вязкая податливая масса не начинает источать тепло: надуманное мимолётное ощущение, но зато такое родное.