Халлдор Лакснесс - Свет мира

Несколько дней спустя в Свидинсвике при участии всего населения был учрежден Союз Истинных Исландцев. Большинство предпочло стать Истинными Исландцами, а не чернорабочими, человек ведь от природы существо в общем-то бескорыстное, он всегда готов следовать под знаменем идеалов, особенно если эти идеалы достаточно туманны и далеки от того, чтобы улучшить условия его жизни; он готов до последней капли крови драться с врагом, особенно если враг этот достаточно нереальный, непонятный и неправдоподобный, чтобы не сказать прямо — сказочный бука. Союз Истинных Исландцев принял следующее решение: летать на самолете, построить великолепную церковь, воздвигнуть маяк культуры и объявить войну ирландским рабам и всяким безродным. Кроме того, было решено устроить на Иванов день праздник со стихами Оулавюра Каурасона, докладом об ореоле и совместным питьем рыбьего жира. Торжество учреждения Союза происходило в народной школе, на доске мелом большими буквами было написано: «Содержите ореол в чистоте! Скарпхедин, сын Ньяля. Витамины — средство спасения в наши дни. Пьетур Паульссон, директор».

После этого в поселке наступил мир, и весеннее солнце безраздельно господствовало на небесах. Тучи сгустились и разошлись, все оказалось гораздо проще, чем можно было себе представить. Скальд избегал выходить из дому, боясь встретиться с людьми. Большую часть времени он проводил возле своей маленькой дочки, наблюдая небо и землю только через окно. Но с наступлением лета дочке скальда полегчало, она уже хотела, чтобы ее птичка, сделанная из рыбьих костей, летала, как настоящая. Снизу из поселка к ней приходили маленькие девочки, чтобы показать ей свои игрушки, а однажды ее спустили с кровати и она вместе с ними играла на полу в лучах солнца. В другой раз она сидела с ними у дороги и играла с цветами. Скальд стоял на пороге своего опустевшего дома и смотрел на далекий мир. И ему казалось, что дом выскользнул у него из-под ног и умчался прочь и он остался один в бескрайнем просторе, глядя вслед дому, который уносился все дальше и дальше, все скорей и скорей, он казался скальду все меньше и меньше, пока совсем не исчез, теперь у скальда больше не было дома.

Был ли он огорчен, что его дом улетел? Не казалось ли ему, что вокруг слишком пустынно? Не думал ли он, что Бог оставил его? Ничуть. Ему казалось, что он стоит в саду, полном роз и цветущих яблонь. Он писал стихи.

Но вот опять наступает осень, и ворон снова точит свой клюв о стрехи домов.

— Почему ты все лето избегал меня? — спросила однажды Йоуа дождливым сентябрьским днем; они столкнулись на углу возле лавки, и скальду некуда было деваться. — Разве я такая страшная?

Она смотрела ему прямо в глаза, не мигая, хотя дождь хлестал ей в лицо.

— Добрый день, — сказал он и снял шапку.

— Я спрашиваю, почему ты всегда прячешься, лишь увидишь меня вдалеке?

Он ответил:

— Я ни от кого не прячусь, разве что от самого себя.

— Я летом столько раз хотела поговорить с тобой, но ты всегда убегал. Почему ты убегал? — не отставала она.

— А где Йенс Фаререц? — спросил он.

— Йенс Фаререц? — удивилась она. — Ах, вот оно что, Йенс Фаререц! Значит, ты злишься еще с весны?

— Я бы этого не сказал, — ответил он, видя, что так просто ему от нее не отделаться. — Но все лето я наслаждался жизнью и боялся, что кто-нибудь придет и помешает мне. Я боялся, что кто-нибудь явится и втянет меня в борьбу.

— Борьба необходима, — сказала она. — Чего стоит жизнь, если у человека нет врагов? Чего стоит жизнь, если человек не дерется? Чего она стоит, если нет побед и поражений, чего она стоит, если человек — не человек?

— Может быть, бороться — это естественно, — ответил он, — так же как есть и пить. Зато мир — это роскошь. Единственное, о чем я мечтаю, — это жить в роскоши.

— Чем же ты занимался? — спросила она.

— Смотрел в небо, — ответил он.

— Не говори загадками, — попросила она. — Я и так знаю, что ты великий скальд.

— Я ничтожный скальд, — сказал он. — К несчастью. Но зато я богач. Я владею небом. Я вложил весь свой капитал в солнце. Я не так легко сержусь, как тебе кажется, и вовсе не злопамятен. Но, как все богачи, я немного боюсь растерять свои богатства.

Она полуотвернулась и задумалась, ей очень шло, что дождь тек по ее загорелому лицу, пышущему здоровьем и силой, было видно, как мысли пробегают по ее лицу, словно облака или полчища воинов.

— Почему ты презираешь человеческую жизнь? — спросила она, не обращая внимания на дождь.

— Между прочим, — спросил он, — как закончилась война, которую собирался объявить Йенс Фаререц?

— Ты такой великий скальд, и я даже рада, что сожгла свою «Мечту о Счастье», — сказала она. — И все же я разочаровалась в тебе, Оулавюр Каурасон.

— Я знаю, ты считаешь меня подлецом, — сказал он, — и ты права: тот, кто любуется светом небес, подлец. Земля была и остается в его глазах чем-то случайным. Тот, кто любуется светом небес, должен иметь жестокое сердце. Такому человеку, если только его можно назвать человеком, ничто уже не поможет. Поэтому прошу тебя, оставь меня в покое. В покое.

Когда он повторил это слово, в уголках губ у него появились страдальческие складочки, но она безжалостно наблюдала за ним и его страданиями.

— Ты неискренен, — заявила она.

— Угу.

Он хотел снова снять шапку и уйти.

— Перестань ты, как идиот, снимать свою шапку, — сказала она. — Скажи лучше, почему ты так плохо ко мне относишься.

— Я уже сказал тебе, чего мне больше всего хочется, — ответил скальд.

Потом он долго бродил под дождем, не находя себе места. На пригорке собрался черный осенний птичий тинг, а несколько местных собак, уже уставших гоняться за ними, лежали неподалеку, вытянув лапы, насторожив уши и свесив языки. Собираясь с силами для новой погони, они не спускали глаз с птиц, державшихся надменно и вызывающе.

Хорошо иметь дом, если ты промок до нитки. Невеста скальда варила суп, стоял пар, и пахло рыбой. Она, как обычно, начала брюзжать из-за того, что он вымок, не понимаю людей, которые умудряются вымокнуть без всякой на то необходимости; как можно не беречь одежду, когда у тебя нет ничего на смену, и тому подобное, но он не отвечал ей, потому что она редко говорила что-нибудь, что требовало ответа. Не снимая мокрой одежды, он невольно наблюдал за ней, она стояла в углу у плиты, изможденная и бледная, с густыми, словно чужими волосами, которые жили как будто сами по себе, независимо от нее, как на покойнике, и он спрашивал себя: если я брошу ее, кто же всунет ей гвоздь между зубами, когда с ней случится припадок, чтобы она не откусила себе язык? Как можно упрекать ее в том, что руки у нее не горячие, не молодые, грудь не высокая, шея не белая и не крепкая и губы не тают под моим поцелуем? Как можно упрекать ее в том, что голос у нее уже не молод и в нем не звенит страсть, а речь не отличается изысканностью? Разве это ее вина? Разве он, выбравший ее своей судьбой, вправе карать ее за недостатки, в которых она не виновата? При виде молодых привлекательных женщин он испытывал еще более острое сострадание к ней, не такой, как они, и это сострадание приковывало его сильнее, чем любовь. Она была представительницей рода человеческого, обуреваемого страстями, хмурого и уязвимого, тщетно пытающегося вырваться из мрака и жестокости своего существования, рода, от которого он и сам происходит и с которым связан неразрывно. Можно ли презирать этот род, можно ли изменить ему, хотя все поиски чего-то доброго и светлого не дают никаких результатов? Бросить эту женщину и бежать за другой — все равно что бежать от собственной жизни за блуждающим огоньком. Когда-то и она была молода и привлекательна, как все девушки. Все девушки в один прекрасный день перестанут быть юными и красивыми, так же как и она. И скальд еще тверже, чем раньше, решил избегать всех встреч, которые могли бы привести к тому, что он изменит ей и своему покою. Его жалость к ней была так велика, что никакие лишения не казались ему слишком жестокими, никакая темница не была слишком мрачной, глубокой и зловонной, пока скальд довольствовался своей жалостью.