Халлдор Лакснесс - Свет мира

В девять часов утра, когда прошли уже целые сутки, как у скальда не было во рту ни крошки, он набрался духу и отправился к директору Пьетуру Паульссону. В дверях стоял новый страж, и попасть к директору было уже не так легко, как прежде, но ведь теперь не директор принадлежал этому хозяйству, а хозяйство принадлежало ему. Женщина, показавшаяся в дверях, выглядела так, словно всю свою жизнь была привратницей у государственного советника. Она сказала, что гость должен подождать на улице, пока директор примет его, и заперла у него перед носом дверь. Скальд пытался поплотнее прижаться к двери, чтобы под стрехой укрыться от дождя. Из дома пахло кофе. У скальда застыли пальцы. Наконец он набрался мужества и постучал снова. Та же самая женщина появилась в дверях и посмотрела на него таким взглядом, как будто видит его впервые.

— Нельзя ли мне поговорить с Пьетуром? — спросил скальд.

— Если вы имеете в виду директора, то я не знаю, начал ли он уже принимать, — ответила она, точно директор был какой-нибудь графиней.

Наконец скальда впустили к директору, он сидел в своем кабинете в новой шляпе, склонившись над грудой бумаг, вполголоса бормотал многозначные числа и курил сигару с выражением великолепного презрения, которое, по-видимому, было взято напрокат в столице. Скальду казалось, что он не узнает Пьетура Паульссона, он даже слегка оробел при виде этого нового директора. Наконец он осмелел, кашлянул, стянул с себя мокрую шапку, откинул со лба волосы и сказал:

— Добрый день.

Директор еще долго продолжал бормотать пятизначные и шестизначные числа и вписывать результаты в разные бумаги с важным деловым видом и вздохами, напоминавшими стоны. Скальд досчитал до двухсот. Наконец директор отложил перо и коротко произнес: «Добрый день».

— Добрый день, — еще раз сказал скальд.

— Разве я не сказал тебе «добрый день», почтеннейший? — спросил директор. — Насколько я понимаю, я уже сказал «добрый день». Откуда ты здесь? И что тебе надо?

— Т… ты не узнаешь меня? — спросил скальд. — Меня зовут Оулавюр Каурасон. Я работал у тебя летом.

— Оулавюр… как? — переспросил директор. — У меня? Что за чушь? Никто у меня не работал летом. Говори скорее, что тебе надо. Я занят.

— Ты уже забыл, что ты мой благодетель? — спросил скальд.

Благодетель затянулся изжеванной сигарой и выпустил облако дыма.

— Я хотел спросить тебя, может, ты сделаешь что-нибудь для меня осенью, так же как сделал весной? — сказал скальд.

Директор ответил:

— Я всегда охотно шел на жертвы ради доброго дела. Но если у человека нет души, мне кажется, лучше сразу же похоронить его. Я всегда придерживался такого мнения, дружище.

Он снова сунул в рот огрызок сигары и затянулся так, что дым, как туман, окутал его голову.

— Летом я сочинил длинное стихотворение, но никто не пожелал его слушать, поэтому я решил, что и осенью будет то же самое, — сказал скальд, сразу сообразив в чем дело.

Оказалось, что директор прекрасно узнал юношу.

— Можешь не оправдываться, — сказал он. — Мне хорошо известно, какие выражения ты употреблял в разговоре с моим управляющим. Тот, кто выступает против интересов хозяйства, пусть помогает себе сам. Да будет тебе известно, что я не болван.

Сперва Пьетур говорил официальным директорским тоном, но потом этот тон ему наскучил, он стукнул по столу и продолжал:

— Думаешь, я не знаю, что ты с этой… с этой бабой, которую я два года спасал от попечения прихода, сообща решили водить меня за нос в моем же собственном хозяйстве и высмеивать все, что есть святого для моего сердца? Вы воспользовались случаем, пока другие скальды, которые в тысячу раз лучше, чем вы, отсутствовали, находясь на полевых работах или на ловле сельди, как, например, скальд Реймар Вагнссон, и отказались сочинить стихотворение в честь тех, кого простил Бог, вы назвали их привидениями и сказали моему управляющему, что души не существует; вы, конечно, думали, что я жалкое ничтожество. Но теперь вы поймете, что человек, который не желает отдать свой поэтический дар во имя духовного сплочения народа и изменяет мне в священную минуту, еще горько пожалеет. Ты точно такой же, как эта… шлюха и ее алкоголик, который не годится даже на то, чтобы разбрасывать по полю навоз; я никого не заставлял работать, об этом и речи не было: хорошо, если ты появлялся на лугу к полудню, что же касается того пьянчуги, он и вовсе целый день с похмелья валялся в постели. Нет, да будет тебе известно, дружище, что с нынешнего дня я всех в своем хозяйстве возьму в ежовые рукавицы. Вообще-то, раз уж ты сам явился ко мне, я хочу задать тебе один вопрос: кто поджег дом?

У скальда потемнело в глазах, и он ответил срывающимся голосом:

— Не знаю… понятия не имею. Я шел вдоль берега фьорда вместе с Тоурунн из Камбара…

— Плевать я хотел на какую-то там Тоурунн из Камбара, к тому же эта девушка уехала из моего хозяйства в другую страну. Я спрашиваю, что известно тебе, единственному человеку, который был вечером возле этого дома?

— Я не был в тот вечер возле этого дома.

— Врешь!

— Клянусь жизнью, я весь вечер сидел на чердаке у Хоульмфридур и читал книгу.

— Ты думаешь, мне неизвестно, что вы развратили друг друга своим враньем, клеветой, наушничеством и злобными небылицами про меня, ты и эта… эта шлюха…

Но тут скальд со слезами на глазах и с комком в горле прервал директора:

— Это неправда, Пьетур, более честного человека и на словах и на деле, чем Хоульмфридур с Чердака, я никогда не встречал.

Пьетур Паульссон вынул сигару с таким видом, точно свалился с небес, и некоторое время рот у него оставался открытым.

— Неправда? — переспросил он удивленно. Потом он заговорил, постепенно распаляясь: — Значит, я говорю неправду? Здесь? В моем собственном доме? А что же такое правда, осмелюсь спросить? Нет, если уж ты смеешь говорить мне, что правда, а что неправда, здесь, в этом доме, в моем собственном доме, видно, и впрямь настало время, чтобы судья поговорил с тобой на суде со всеми вытекающими отсюда последствиями, пусть всем сразу станет видно, до чего материализм может довести человека. Пусть эти так называемые интеллигенты, самые грязные отбросы из всех отбросов, не думают, будто я такой дурак и болван, что они, когда пожелают, могут объяснять мне, что правда, а что неправда. Это хозяйство принадлежит мне, а не тебе, это я, а не ты, решаю, что в этом хозяйстве правда, а что неправда, и тот, кто не хочет ничем пожертвовать ради меня и моих кровных интересов в этом хозяйстве, рано или поздно предстанет перед лицом правосудия со всеми вытекающими отсюда последствиями. Кто знает, приятель, может, правосудие иначе посмотрит на мои кровные интересы, чем вы, так называемые интеллигенты?